Таверна трех обезьян
Шрифт:
Астарлоа попросил одну карту. Килес оставил тройку и сбросил две. Килеса беспокоило, что Астарлоа сохранил четыре карты, собственная тройка не внушала ему уверенности. Но все волосы на его теле встали дыбом, когда он убедился: после сброса и прикупа комбинация не улучшилась. Он не знал, что к Астарлоа тоже не пришло ничего стоящего, и он, Килес, бьет две пары противника. Тот же ломал голову над тем, как же ему исхитриться и подменить бесполезную четверку, которую он получил в прикупе, тузом, припрятанным в правом носке, зато он прекрасно знал, что у партнера на руках тройка, и если удастся совершить подмену, то он выиграет партию, а если сейчас выйдет из игры, то на следующей сдаче его положение будет весьма шатким. Он собрал остатки мужества и поднял ставку на сотню. Судьба была благосклонна к начинающему шулеру. От азартного волнения непереваренное
Килес возвратился к столу, выложил изгаженную колоду, еще раз посмотрел на свои пять карт, тоже выпачканные, и выдавил после мучительного раздумья пророческие слова:
— Все в руках Господа. Ставлю сто.
Спустилась ночь. Прошло больше часа с тех пор, как Хульен с матерью оставили Перу в одиночестве на кухне, ошибочно полагая, что он хочет побыть наедине с собой. Подмастерье палача выпил целую бутылку сногсшибательного пойла и был совершенно пьян. Когда мать и Хульен вернулись за ним, он не сумел даже приподняться со стула. Хульен бил его по щекам, ругался и проклинал себя за то, что совершил такую ужасную глупость, оставив парня одного. Еще он корил мать за то, что дала Перу коньяк.
— Словами делу не поможешь, а сделанного не воротишь. Подожди до завтра, и все дела. Ничего не случится за один день, — посоветовала мать, вовсе не желавшая лишних неприятностей.
— Так нельзя. Приказано все сделать сегодня ночью. Мне надо это сделать самому, сверх того, придется пойти одному.
— Ну и чего ты хочешь? Чтобы с тобой пошла твоя мать?
Хульен достал из тайника пистолет и попросил мать, чтобы она помогла пьяному забраться в постель.
Килес сидел на койке и слепо смотрел перед собой. Красноватые потеки рвоты — в землянке воняло ужасно — запачкали всю рубаху на груди, тянулись из углов рта по подбородку: у него не было сил даже на то, чтобы просто утереть рот рукой. Он почти неслышно повторял снова и снова:
— Я очень молод… Не хочу умирать.
Астарлоа стоял, привалившись спиной к стене в углу бункера, где Килес со своего места не мог его видеть. Время от времени он непроизвольно вздрагивал, не справившись с нервным напряжением.
Своей скачущей походкой Хульен с заряженным «браунингом» проковылял при свете фонарика триста метров, отделявшие лачугу от землянки. Он не понимал, почему вдруг именно в этот момент ему с тоской вспомнилось обнаженное тело бывшей жены. Ночи с луной на ущербе очень темные.
Хульен откинул люк, который, открываясь, заунывно проскрипел, так как железо заржавело из-за лесной сырости. Спустившись на несколько ступеней, он поднял пистолет и снял его с предохранителя. Вопросительно вскинув голову, он осведомился, кому выпало умереть. Астарлоа по-прежнему стоял, прижавшись к стене: без единого слова он указал на своего товарища, далеко вытянув руку. Килес вскочил на ноги, заскулил и взмолился о пощаде, бухнулся на колени и, наконец, поклялся, что на самом деле проиграл другой; на ширинке штанов расплывалось темное пятно мочи. Хульен продолжил спуск. Но на третьей с конца ступени ненадежная хромая нога подвела его: он оскользнулся на рвоте своей жертвы. Хульен свалился мешком — он упал навзничь и сломал шею, ударившись о стальную перекладину; падая, он нажал на курок. Пуля поразила Астарлоа в сердце, его тело сползло по стене на пол. Похититель и похищенный умерли с разницей в одну секунду.
Килес сипло заверещал, не в силах шевельнуться и оторвать взгляда от двух покойников. Но уже в следующее мгновение он поспешно оттащил труп Хульена от лестницы, взлетел вверх по ступеням и выбрался наружу. От ошеломления и по глупости он пошел по направлению к единственным огням, которые видел, к светящимся окнам лачуги. Миновав сад, он наткнулся на отца, который сидел на земле, прислонившись к дереву, и прихлебывал из своей бутылки. Отец молча указал ему пальцем в сторону городка.
Руки брата Олегарио
Можно сказать, что до рокового
Однако я не намерен пускаться в путь до самой Убеды, провинция Хаэн — иными словами, так далеко уклоняться от темы, и перейду непосредственно к обескураживающим событиям, о которых, собственно, и речь. Как я уже говорил, я монах. Вот уже много лет я живу и учительствую в коллегии Эль Сальвадор, что стоит на вершине крутого подъема, каковой и представляет собой улица Итуррибиде де Бильбао. Помимо курса испанского языка для студентов старшей ступени я провожу семинары по киноискусству в средних классах и время от времени даю уроки труда в младших: последнее обстоятельство сыграло не последнюю роль в том несчастном случае, который принес мне столько горя — подобно тому, как сорвавшаяся черепица, казалось, ждала удобного момента, чтобы погубить Чарльтона Хестона в фильме «Бен Гур».
Итак, я жил припеваючи, отдавая все силы души преподаванию семиотики швейцарца Фердинанда де Соссюра, отца современной лингвистики, и, с особым удовольствием, киносеминарам. С ранней юности я являюсь страстным поклонником седьмого искусства: я киноман. Мне очень повезло, что актовый зал колледжа оборудован как превосходный кинозал, с экраном, на котором картины, снятые в широком формате, блистали во всем своем великолепии. В этой связи с огромным удовольствием я вспоминаю просмотры фильмов «Падение Римской империи», «Спартак», «Сил», «55 дней в Пекине», «Паттон», «Десять заповедей», «Лорд Джим» и особенно «Лоуренс Аравийский»… Однако недавно я предложил ребятам насладиться шедевром Роберта Россена «Отпетые мошенники», и директор, брат Каликст, прозванный учащимися Плевком, гневно укорял меня за безнравственность фильма. Какая узость взглядов!
Но не будем больше отвлекаться и немедленно перейдем к сути дела. Катастрофа постигла вашего слугу 13 января 1977 года в день Святого Гумерсиндо и Святого Марсиано. Брат Бернабе, набитый дурак, носивший прозвище Бурдюк, расхворался: слег с гриппом, как он утверждал, хотя всем известно — в действительности Бурдюк частенько выбывал из строя вследствие обильных возлияний, и в его больничные листки верилось еще меньше, чем в клятвы Джека Леммона в «Днях вина и роз». Короче, в результате на меня взвалили его дневной урок труда, то есть неисправимых дурней из третьего "Д". Тупицам пришла пора предъявить поделки, которые они должны были смастерить дома в течение недели. Тихоня Ларраури, один из самых невежественных юнцов, притащил некое месиво из глины, еще сырой, налепленной кое-как на деревянную доску: по его заверениям, изделие представляло собой макет базилики Святой Бегоньи, хотя, скорее, оно напоминало сцену из какого-нибудь боевика — панораму после взрыва, скажем, кинотеатра. Для начала я отвесил молокососу пару оплеух за очевидное нерадение и еще одну добавил на закуску за вопиющее нахальство. Тихоня, всхлипывая и шмыгая носом, хныкал, что его кощунственное творение имеет столь жалкий вид оттого, что совершенно не просохло. И хотя его оправдания были вздорными, он вымолил у меня разрешение выставить эту кучу грязи на карниз за окно под слабые лучи зимнего солнышка. Чертов недоумок и чертова нелепая идея! Высунувшись в окошко, что ваш Джеймс Стюарт в «Окне во двор», я собирался поставить упомянутое уродство на тот самый карниз, когда острый витраж красного цвета, словно молния с небес, пал мне на руки, начисто отрезав обе кисти… Последнее, что помню, это мой собственный вопль при виде истекавших кровью обрубков, подхваченный пятью десятками дикарей: я потерял сознание…