Тайга далёкая

Томилов Андрей

***

Геонка, с ударением на «о», – именно такое имя было у пожилого, но полного жизненной энергией удэгейца, который жил через два дома от меня, прямо за проулком. Проулок выходил к речке и летом затягивался кипреем почти наглухо, но все же изредка им пользовались, – ходили по воду, и тропинка была набита, натоптана. А если по проулку идти в пору цветения кипрея, то в глазах рябь дурманная и голова кругом. Вообще-то поселок и без того удивительный. Вот, например, когда липа цветет, то уж точно дурманом обносит, ведь вкруг столько липы, словно кто-то специально ее много лет высаживал и растил старательно, а на самом-то деле, это просто дикие липовые заросли, целые леса. Недаром в каждом хохлятском подворье ульи стоят. Хохлами здесь называют украинцев, сосланных сюда, на край земли за участие, в свое время, в

борьбе против советской власти, за содействие и прямое пособничество бандеровцам, да и самим фашистам. Иногда их так и называют: «бандеры», но злости на них уже не осталось, перекипела злость. А у коренных жителей, у удэгейцев, так и подавно нет и не было той злости, они в политике не сильны и смотрят на выселенных украинцев по детски наивно и доверчиво, получая в ответ глубокий, затаенно прищуренный взгляд из-под насупленных бровей. А по большому счету, так никто из местных удэ вообще не знает, что украинцы эти были когда-то сюда переселены, все думают, что те и родились здесь, и росли вместе с ними, и являются такими же коренными жителями, как и они сами.

Летними вечерами, да и по всей ночи, поселок утопал в лягушачьих концертах. Это не передать просто словами. Лягушки так громко обозначали свое присутствие, такие устраивали рулады и песнопения, что лай собак просто глох в их какофониях, а работу двигателя дизельной станции мог расслышать только местный, знающий человек. Лягушек было сказочно много. Климат благоприятствовал их размножению и безбедному житью, – постоянная влажность, обложные дожди, реки и протоки, подступающие болота, – все содействовало размножению и сохранению этих тварей. По первости и спать было невозможно, так эти болотные обитатели долбили по мозгам своими трелями.

Ой! Да там можно было каждый день удивляться чему-то новому и неведомому, не знакомому доселе. Например, комаров и мошкары столько, что теплыми и тихими вечерами на уровне человеческого роста поднималась серовато-зеленоватая завеса, издали напоминающая клубящийся рой пчел. Только этот рой стоит и колышется по всем улицам и проулкам поселка. А если кто проходит по улице, человек, или скотина, то рой этот, многократно увеличившись и уплотнившись, окружает пришельца и атакует его без жалости и снисхождения. Можно и еще, много чего интересного рассказать о Дальневосточном удэгейском поселке, куда судьба забросила меня управлять строительством развитого социализма, но сейчас я поведу свой рассказ о другой, хотя, на мой взгляд, не менее интересной стороне жизни людей, охотников, рыбаков, всех тех, кого в те годы мне доверили, и кто искренне доверился мне.

В деревне Геонку все звали просто Геной, может не все, старики и старухи, те, что из удэгейцев, не признавали перестройку имен на русский манер и старательно называли его по своему, как-то особо выделяя букву «о». Да и вообще, удэгейцы старались как можно реже произносить свои имена, особенно обращаясь друг к другу, чтобы плохой (дурной) дух не услышал, ненароком, не узнал, как тебя зовут и не увел тебя в другой мир, воспользовавшись твоим именем, как пропуском. Но мне было удобнее называть его просто Геной. Стану я и здесь, в своем рассказе, называть его Геной, как было мне привычно в те годы, уж пусть старые удэгейцы простят мне эту простоту, тем более что события, о коих пойдет речь были так давно.… Так давно, что бывшие свидетелями тех странных событий, те старики уж почили безвозвратно, да и самого Гены уж нет на этом свете.

Он был скуласт, как все удэгейцы, имел широкий, вдавленный нос и редкие, наполовину седые усы. За плечами висела, перевязанная сыромятным ремешком, короткая косичка. Ноги, как и у многих пожилых сородичей, сильно косолапили, казалось, когда он шел, а особенно, когда шел быстро, или бежал, что он катится на каком-то неведомом колесе, встроенном прямо ему в ноги. Руки при ходьбе разводил широко и энергично отталкивался о встречные потоки воздуха.

Гена был штатным охотником госпромхоза. «Был штатным охотником», ни кто из местных не скажет, что он работает штатным охотником, нет, это не подходит к понятию «работа», это просто жизнь. Поэтому и говорится, что быть штатником, значит полностью посвятить себя этому образу жизни. Так вот Гена был штатником от и до, он даже не думал, да и не хотел думать, что возможна какая-то другая жизнь. Его полностью устраивала именно эта жизнь.

И основным местом работы, да и самой жизни, для него была тайга. Зимой он охотился, заезжая в свои угодья довольно рано, задолго до начала самого промысла, пожалуй, что в сентябре. Заезжал, завозился в сентябре, а охота, промысел начинался лишь в середине октября.

Да и до этого, основного заезда в тайгу, все лето, пожалуй что, он проводил на реке, где занимался рыбалкой, в ближних тайгах, на заготовках мяса, добыче пантов, сбором ягод, грибов, лекарственных дикоросов. Да мало ли работы в тайге, всю и не перечесть.

Завозился на участок, на охоту, Гена всегда по воде, используя «дармовую» рабочую силу в виде молодой и по-своему красивой жены. Эта молодость и красота почему-то раздражала немолодого уже мужа, и он изводил женщину, заставлял выполнять некоторые работы, посильные только мужским рукам. Хотя, среди местного населения такое поведение мужа, главы семейства, не считалось чем-то необычным, тем более зазорным.

Уже многие жители поселка обзавелись лодочными моторами и успешно пользовались ими, но Гена мотор не покупал, считал, что это нечистая сила, которая не может просто так, без корысти помогать людям. Тем более что жена молодая, имеет крепкие ноги, сильные руки и ловко управляется с шестом.

Жена Гене досталась почти даром. Девчушка осталась рано без родителей, сгинувших на бескрайних просторах Дальневосточной тайги. Они промышляли по осени, белковали, ловили соболей, и однажды не вернулись с промысла. Просто пропали, исчезли. Кто его знает, что там с ними случилось. Весной, когда снег сошел, соседние охотники лазили по тайге, искали, думали хоть оружие найти, да все попусту, ничего не нашли. Ничего, словно на крыльях унесли охотников, подняли, и унесли в неведомые края. Тайга, – в ней и не только людей спрятать можно.

Девчонка, дочка их, жила в интернате, о пропаже родителей узнала только тогда, когда все охотники вернулись из тайги. Все вернулись, а они нет. Так и скиталась будущая Генина жена по чужим семьям и даже родам, меняя фамилию с Кимонко на Кялундзюга и потом снова на Кимонко, когда на этом настоял председатель. Она устала жить в людях, устала мыкаться по чужим углам, прислуживать униженно, и когда ей исполнилось почти шестнадцать лет, с удовольствием дала согласие на замужество, даже подписала какую-то бумагу, которую тот же председатель приготовил загодя. Охотник рассчитался с председателем соболями, хотя тот, для виду и отказывался.

Гена тогда крепко ухватил молодайку за руку и, широко шагая, торопливо утащил в свою избушку, как раз рядом с проулком. Молодая жена, особенно в первые годы, остро, даже болезненно остро ждала, желала, надеялась, что у нее появится бойе, – ребеночек. По своему молилась, уходя по каменистой косе навстречу течению и долго выстаивая там на коленях. Колени стыли от камешника, особенно в осеннюю стужу, но ребеночек никак не появлялся. Не давал русский бог ребеночка, не хотел помогать.

Бабушка Уля сказала, что надо просить шамана, чтобы он совершил должный обряд. Но шамана в здешних местах в то время уже не было, умер шаман от какой-то неведомой даже самим духам болезни. И уже несколько лет изба стояла пустой, и участок, на котором последний шаман охотился, тоже пустовал. Ловкий участок, близкий, удобный, и соболей там было поболе, чем на других, а не охотились, не заходили туда охотники, боялись, что шаман там своих сторожей поставил из тех духов, с которыми он всегда беседовал, которые служили ему на том, и на этом свете. Так что не было шамана, а ехать за ним в дальние Приморские земли, или на Анюй, было очень хлопотно, да и непосильно дорого. Старики посоветовали Гене побить жену, будто бы это тоже помогало, но он не стал, не решился, больно уж она была покладиста и угодлива, – не за что бить.

Еще лето, до самой холодной осени, до самой шуги торчала на коленях молодая женщина, с мольбой смотрела на восходящее солнышко…, а потом бросила. Всю себя отдала мужу, да охоте, не оставила для себя ни задумки, ни лишней улыбки, ни малюсенькой мечты. На чужих ребятишек засматривалась с грустью в глазах, но о своем уже не помышляла. Охотилась знатно, Гена за молодой женой не поспевал, носилась по тайге, что тебе молодая лань, кабаргу бегом нагоняла, хоть по чернотропу, хоть на лыжах, догонит, повалит на бок и одним уколом тонкого, как стилет ножа, дух и кровь напрочь.