Тайга далёкая
Шрифт:
Поставил котелок рядом с костром и мягко бросил туда приготовленную заварку, следом отпустил веточку смородины. Но смородину даже не выпустил из пальцев, покрутил в кипятке, встряхнул и бросил в присевший, успокоившийся костер.
Собаки наблюдали исподлобья, в полглаза. Они словно чувствовали что-то неладное, словно видели то, чего не мог видеть он, но сказать, предупредить не могли.
Из поняги достал кусок лепешки и, насадив его на заостренный тальниковый прут, вырезанный здесь же, приспособил к углям, для разогрева. Сука, видя аппетитную лепешку, приподнялась, но не подошла, наблюдала со стороны.
– Что с ними? Как-то странно ведут себя.
Только и успел подумать, как лепешка сорвалась с шампура и свалилась в самый жар, в самую середину прогорающего костра. Схватил палку и стал торопливо вытаскивать ее оттуда, выскребать вместе с углями. Видимо как-то неловко топтался, даже не заметил, как перевернул котел. Угли, подмоченные заварившимся чаем, зашипели, вверх бросилось облачко пара. В нос резко ударило запахом крепкого чая и жареного хлеба.
Где-то рядом, чуть сзади, звонким колокольцем раскатился девичий смех, так же резко оборвался.
– ???
Охотник даже присел, неловко подогнув ноги, закрутил головой во все стороны, но никого не увидел. Собаки чуть заворчали и отвернулись, спрятали глаза.
Облака на небе уже не летели друг за другом, они превратились в сплошную завесу и теперь эта завеса тащилась и тащилась сплошной пеленой, без конца и края. Сопка, вся в завалах и заломах, зловеще топорщилась, нависала над охотником и собаками, скалилась множеством осколяпков, поломанных бурей деревьев.
Придя в себя, охотник решил, что ему это приблазнилось, убеждал себя в этом, хотел уверовать, а сам все оглядывался, все пялился по сторонам. И потихоньку, наклонившись над самыми углями прогоревшего и остывающего теперь уж костра, словно прячась от себя самого, обмахнул себя, неумело, крестом.
Странное чувство нахлынуло, наполнило охотника: не было ни страха, ни тревоги, просто прихлынуло чувство, что он здесь, на берегу каменистого ручья, у затухающего костра не один. Будто бы рядом кто-то есть, и так явственно было это чувство, так осязаемо… Казалось, что стоит чуть прикрыть веки, чуть смежить глаза и увидится, именно увидится, как напротив, по ту сторону костра, присела на корточки молодая, очень красивая, таежная девушка, с нежной, смуглой кожей на вытянутых к теплу костра руках. Лицо, чуть отклоненное в сторону от дыма, с бархатистой, просвечивающей кожей на выпирающих скулах и глаза, стремительно направленные вдаль в своем надменном, косом разрезе. Как она к месту здесь, у костра, в своем ярком, атласном халате, как к месту….
Расхотелось чаю. Да и лепешка подгорелая не вызывала приятных эмоций, порвал ее пополам и положил на камни, тихонько свистнул собакам. Натянул сырые еще штаны, такую же сырую куртку, обулся кое-как и, прикинув направление, напрямую пошагал к зимовью. Собаки, будто бы повеселевшие после лепешки, выглядели бодро, но вперед так и не пошли, охотиться не стали.
Завидев зимовье, сквозь стройные стволы не старых еще кедров, охотник снова ощутил прихлынувшее чувство, что он не один, или кто-то ожидает его в зимовье. Или что-то случиться должно…. Даже прислушиваться стал, приглядываться. Но ничего не случалось, не происходило, лишь торопливее обычного накатили, опустились синие сумерки, а в долине, между сопками, большим пожаром полыхал закат. И это страшное, огненное зарево никак не хотело распрощаться с притихшей тайгой, все горело, горело. Но деревья толпились все гуще, все ближе обступали охотника, заслоняли собой долгую, пронзительную зарю, и, наконец, потушили ее совсем, справились.
Охотник передернул плечами, продрог, пока наблюдал, и двинулся к близкому, желанному в такое время, хоть и простывшему, зимовью.
Уже раздеваясь, разуваясь в зимовье, охотник понял, что натер ногу сырой, сбившейся портянкой, – волдырь на пятке был приличный. Несколько дней придется отваляться.
Засыпая, поморщился от токающей боли в пятке, снова услышал девичий смех, даже и не смех, хихиканье легкое, не стал просыпаться, – мало ли что во сне причудится… Но странное чувство: будто бы он ждал этого и теперь, чуть улыбнувшись в темноте, улыбнувшись своим неопределенным мыслям, заснул.
***
Уже на другой день, привязывая к пятке, к лопнувшему волдырю вонючую мазь, охотник понял, что ничего ему не прислышалось, понял, что смех девичий, раскатывающийся где-то рядом и чуть за плечами, будет теперь сопровождать его. И с этим нужно что-то делать, или смириться и терпеть, что очень напрягало, – ведь это не просто так, – присутствие рядом кого-то чужого, да еще и девушки, – судя по голосу. Охотник даже попробовал заговорить с невидимой незнакомкой, спросил, вздрогнув от своего же голоса, как ее зовут и почему она преследует именно его, мало ли охотников в тайге. Но ответа не было. А когда кружка с чаем опрокинулась на колени, невообразимым образом соскользнув со стола, снова раздался звонкий, заливистый смех. Ладно, хоть, чай уже был не только с огня, успел остыть.
Прикрыв глаза, замирал на минуту, и чудилось, что она сидит напротив, на нарах, привалившись к прогретым за ночь, бревнам стены, подобрав под себя ноги, обтянув колени халатом. Сидит, улыбается, смотрит на него, взблескивая в полумраке своими красивыми, раскосыми глазами.
Собаки все три дня, пока охотник залечивал свою пятку, лежали, свернувшись в тугие калачи, кажется, и не поднимались. Первые два дня вообще не кормил, кинул по осьмушке хлеба. А хлеб тот еще с заезда остался, до того засох, сгорбатился, что сука, попробовав сухарь на зуб, так глянула на хозяина, что тот не стал дожидаться чем дело кончится, повернулся торопливо и, прихрамывая, укрылся в зимовье (надо было хоть размочить, горбушку-то). Кобель свою порцию схрумкал, шею вытянул, завистливо оглядывая надкусанный, но оставленный в покое второй сухарь, не решился подойти, снова умостился, свернувшись клубком.
Снег собирался, пробрасывал уже отдельные белесые звездочки, которые цеплялись за растопыренные еловые лапы, повисали на них. А которые достигали земли, то и там находили себе место, умащивались, устраивались на всю зиму, уж не таяли. Стланик кедровый, а его добро взялось вдоль ключа, – интересное растение, словно разумом каким наделен. То топорщится из всех сил, тянет ветки к небу, а то, как теперь вот, разляжется на землю, словно ковер лесной. Это он снег близкий предчувствует, перед снегом ветви раскидывает по сторонам, готовится укрыться тем снегом, словно одеялом. Верная примета, – как стланик уляжется на землю, все, жди снега, настоящего, зимнего снега. В это же время и медведь к берлоге придвигается, дремота одолевает, хочется быстрее забраться в теплое убежище, умоститься там удобненько и уж не показывать нос на холодную зиму, не вылезать до самой ростепели, до мокрети весенней.
Ночью разошелся. Хлопья крупные, просто огромные, и сухие. Утром, на рассвете, дверь приоткрыл, а в глазах белехонько, совсем другая тайга, новая.
Наскоро поел, что было, собрался, больно уж трудно в зимовье дневать, когда перенова такая, каждый следок покажется. А дух-то в тайге, – так и дышал бы, так бы и дышал, и не надышаться вволю. Собак поднял, потрепал по загривкам, что-то не больно они рады обнове таежной, прихворнули, поди, – носы потрогал, – вроде холодные. Но у зимовья не остались, потянулись следом.