Тайм-код
Шрифт:
– Купите книгу великого русского писателя Пунькина о великом русском историческом деятеле Петькине… написана увлекательным языком на основе глубокого изучения… ценой в сорок рублей, у нас вы можете приобрести ее за десяточку, кто заинтересуется – я подойду…
– Кто заинтересуется фломастерами фирмы [такой-то], можете попробовать их качество… Пожалуйста, дорогие пассажиры, извините за беспокойство, желаю вам приятной поездки…
– Вашему вниманию предлагаются пальчиковые батарейки фирмы [такой-то], а также насадки для шлангов распыляющие…
– Вашему вниманию предлагается мороженое с кисленькой прослоечкой по цене пятнадцать рублей,
– Граждане пассажиры, счастливого вам пути, вашему вниманию предлагаются чипсы, орешки в сахаре, шоколад по цене десять рублей и две плиточки по цене пятнадцать, шоколад высокого качества…
– Дайте пальчиковые батарейки! – тетка напротив взяла и возмутилась: – Какие же они пальчиковые? У кого это вы видели такие пальцы!
Мужик с пивом вышел, его место занял дяденька с газетой. Что же он с таким вниманием читал? Статью про некую даму, которая излечилась от всех болезней песком: год напролет его ела, камешки в нем что ягодки, с тех пор она ничего другого и в рот не берет.
Смерть – панацея от всех бед разом, но ее не ищут – ищут, как выздороветь. Хорошо, если Бог поможет, не поможет – пей таблетки, а таблетки – это химия. Песок, конечно, лучше химии, но тоже не всем помогает. Зависит и от характера человека, и от самой болезни. Одним помогают беседы – это называется логотерапия, другим домашние животные (пет-терапия) или лошади (иппотерапия), иным камни (стоун-терапия), кому-то ароматы (ароматерапия). А главная из всех терапия – это творчество, или, как сейчас говорят, креативность. В пляс бросишься – танцетерапия, запоешь – звукотерапия, порисуешь – арт-терапия.
Ядовитые слова
«Слова могут уподобляться мизерным дозам мышьяка», – пишет Отто Клемперер в книге «Язык Третьего рейха». Как нацистской Германии удалось сформировать собственные речевые шаблоны? А вот так: «Слова незаметно для себя проглатывают, они вроде бы не оказывают никакого действия, но через некоторое время отравление налицо. Если человек достаточно долго использует слово „фанатически“, вместо того чтобы сказать „героически“ или „доблестно“, то он в конечном счете уверует, что фанатик – это просто доблестный герой и что без фанатизма героем стать нельзя. Слова „фанатизм“ и „фанатический“ не изобретены в Третьем рейхе, он только изменил их значение и за один день употреблял их чаще, чем другие эпохи за годы. <…> Во многом нацистский язык опирается на заимствования из других языков, остальное взято в основном из немецкого языка догитлеровского периода. Но он изменяет значения слов, частоту их употребления, он делает всеобщим достоянием то, что раньше было принадлежностью отдельных личностей или крошечных групп, <…> пропитывает своим ядом, ставит на службу своей ужасной системе, превращая речь в мощнейшее, предельно открытое и предельно скрытое средство вербовки».
Понятно, что в Третьем рейхе «творчество» не было ходовым понятием, и мы ни в коем случае не сравниваем наше время с тем, которое описывает Клемперер. Но что правда, то правда: нормальные слова могут стать ядовитыми.
Есть слово «творец» и слово «создатель» и производные от них «творчество» и «созидание». Их общий смысл – акт свободного деяния. Это понятия сущностные, не прикладные. Как тут не вспомнить фонвизинского недоросля!
«Правдин. Дверь, например, какое имя: существительное или прилагательное?
Митрофан. Дверь? Котора дверь?
Правдин. Котора дверь! Вот эта.
Митрофан. Эта? Прилагательна.
Правдин. Почему ж?
Митрофан. Потому что она приложена
Эдит Крамер, родоначальница арт-терапии, избегала частого употребления слова «творчество». Сама эта дисциплина, «покамест существительна», «приложена» к двум взаимосвязанным понятиям – «искусство» и «терапия». Переводчики книги Эдит Крамер заменили «искусство» на «творчество». Я вернула все обратно. Они согласились на частичную замену.
Причина тошнотности – в частотности.
Наш сосед, старый библиотекарь Абрам Давидович Иерусалимский, подсчитывал, сколько раз на дню произносилось имя Брежнева. По его мнению, частотность употребления имени вождя – главный индикатор состояния общества. Увы, урежения он на своем веку так и не дождался. Брежнев пережил Иерусалимского.
Есть и другие причины, помимо частотности: вседоступность слова и выражения, которое раньше было достоянием лишь определенного круга людей, понимающих в нем толк, и манипулятивность, когда слово обслуживает систему (все равно какую, кстати). В России в девяностых годах прошлого века такое случилось с «духовным возрождением», а в Америке и Европе – с «духовным сопротивлением». Опеку над первым клише взяла на себя церковь, а над вторым – гуманитарные фонды. Возрождение материальных затрат не требует, а сопротивление – требует, поскольку речь идет о воспитании нового поколения, об извлечении уроков из прошлого, создании программ для школ и вузов и прочая, прочая. Одними молитвами тут не обойтись.
Эвфемизм и цинизм
В интернатах и больницах моего детства слово «люблю» если и произносилось, то лишь с отрицательной частицей. Чувства полагалось скрывать. Никакого обнажения. Сказать «люблю» – все равно что раздеться прилюдно. Вместо «люблю» пользовались нейтральным «нравится». «А он мне нравится, нравится, нравится, – пела Анна Герман, – и это все, что я могу сказать в ответ…»
В интернате мы зачитывались книгой «Над пропастью во ржи» – ни сюсюканья, ни «давид-копперфилдовской мути». Нам нравился главный герой книги Холден Колфилд, который в первых строках книги заявлял, что не собирается рассказывать нам про то, как он провел свое «дурацкое детство». У нас оно тоже было дурацким, но мы не осмелились бы произнести вслух т а к о е.
После отбоя мы плакали каждый в свою подушку, а днем делали вид, что все хорошо. Мы научились носить маски.
На нашу закомплексованность новое поколение отреагировало разнузданностью. Стеснительные стали стесняться собственной стеснительности. Тушеваться, сказал бы Достоевский. Выдуманный им глагол «стушеваться» имел хождение в русской и советской литературе, но за неимением спроса превратился в анахронизм.
А ведь до Катастрофы и ГУЛАГа русский и немецкий языки были самыми богатыми по числу слов, передающих тончайшие оттенки чувств.
«После взрыва появляется красный огненный шар. И маленький круг – лужа глупости. Синее – это остатки портала. Это то, что человек еще знает. Но когда человек глупеет, то они становятся оранжевыми и присоединяются к оранжевому кругу».
Если перевести с дадаистско-детского языка на взрослый, принять большой взрыв за революцию, землетрясение или даже всемирный потоп, то и после таких тектонических сдвигов жизнь не кончается, а восстанавливается.
Что же тогда в оранжевом круге? Технический прогресс. Восстановление народного хозяйства ускоренными темпами. Людей не вернешь, а люди – это рабочая сила. Даже если всех военнопленных отправить в ГУЛАГ на работу (бесплатный труд), а инвалидов войны утопить в Северном море (лишние рты), скорейшего прогресса не добиться. Требуются умные машины и люди-роботы.