Тайна алмазного берега
Шрифт:
Удар, конечно, был чувствительным, но это бы еще полбеды… А вот видом своим ошпаренный супом сержант напоминал суслика, которого выжили из норы.
– Взводный!
Рота замерла не дыша. Все прекрасно понимали, что после случившегося мне не жить.
Взводный сделал шаг вперед.
– Отвести этого мерзавца на допрос, после чего рекомендую пять суток ареста. На усмотрение вышестоящего начальства.
Благодарю покорно! Если сержант рекомендует пятеро суток, капитан добавит еще десять, да майор подбросит восемь, так что, когда до дела дойдет, набегут все тридцать. Не извольте сомневаться.
– Марш обедать! Вв…но!
«Вольно», стало быть.
Вот так-то, друзья мои. Откуда вам знать, каково свыкаться в Африке с тяжелейшей службой на свете, к тому же за мизерное жалованье.
Жювель, зубной техник из Тараскона, который в свое время был вынужден прибегнуть к фальсификации документов, чтобы получить право производить операции полости рта, считался среди нас человеком культурным и образованным. Так вот, он рассказывал, как однажды, ставя пломбу сотруднику консульства, узнал от него, что меньше, чем легионеру, платят только в китайской армии. Но если учесть, что китайские солдаты в свободное от сражений время ведут активную предпринимательскую деятельность, тогда как легионера отдают под трибунал, если у затерянного в песках арабского племени пропадет коза, нельзя не признать, что китайцам живется лучше. Я уж не говорю о марш-бросках с полной выкладкой при жаре в сорок пять градусов. Шагать по пустыне за раскаленными танками – с утра до вечера, с пятиминутной передышкой через каждые три часа, страдать от десятка прививок за раз, мостить дорогу в Оране, прорубать пешеходные тропы в Атласских горах, чистить за арабами арестантские, выполнять всевозможные работы, до которых, казалось бы, легиону дела нет: прокладывать железные дороги, укреплять береговые оползни, а кроме того, стирать собственное бельишко и не менее двух часов в день до блеска надраивать пуговицы, башмаки, ремни. Ну и конечно же, героически сражаться: в Индостане и Мадагаскаре – за Францию, но если потребуется, – и за Исландию. Ведь на нашем знамени начертано не «За родину и честь», а всего лишь: «За честь».
Родины у нас нет.
Наведайтесь в музей Оранской казармы. Мы дрались в Крыму и совершали легендарные подвиги в Мексике, выступая на стороне императора Максимилиана. Мы были под Садовой, у Седана, на Марне… да где нас только не было!
Вы спросите почему? Тут есть свой секрет.
От французских солдат нас отличает синий ремень. Кроме нас, такого нет ни у кого.
И на каждом параде впереди всех французских частей шагают легионеры.
Все дело в этом. Мы горды собой. Отчаянно смелые, любители пошутить, мы бездумно тратим все, что с таким трудом удается добыть.
Таков легион.
Но тридцать суток ареста – сущий кошмар.
В буфет пойти нельзя, за ворота форта – ни ногой, только если отрядят в караул. С приросшим к руке оружием, намертво приклеенный к лестнице, стой изваянием дважды по три часа.
Вечер. Кратчайшим путем через пустыню мы вслед за разводящим бредем к городу, где нам предстоит нести караульную службу.
– Можно закурить, – разрешает командир.
Его фамилия Ярославский, он русский, человек крайне доброжелательный. У него низкий, звучный голос, как у виолончели. Говорит он редко и скуп на слова.
– Ты бы договорился с ним, – тихонько подсказывает идущий рядом со мной Альфонс Ничейный. – Пускай во время пересменки отпустит тебя на часок в город. А то ты совсем раскис, мрачный, как могила.
– По-твоему, стоит попробовать?
– Нет вопроса! Он славный парень, этот русский. Таким не в легионе место, а среди миссионеров.
Что ж, неплохая идея.
Когда мы подходим к караульной будке у главного входа в губернаторский дворец, начинают зажигаться огни. Мы составляем. ружья в козлы. Приносят ужин.
– Скажите, господин начальник караула, когда будет смена?
– Одиннадцать. – Ярославский старается по возможности экономить даже на предлогах, суффиксах и окончаниях.
– Намучился я в арестантской, – роняю я. – Три недели почитай что без движения, а тут выдастся свободный часок…
Разводящий смотрит на меня. В его больших зеленых глазах таится печаль, взгляд умный.
– Можете отлучиться.
– Премного благодарен.
– В срок.
– Слово чести.
Если я не вернусь вовремя, у него могут быть неприятности.
В дверях появляется лейтенант.
– Смирно! Докладывайте, разводящий!
– Наличный состав: шестеро рядовых, один разводящий! – докладывает русский.
– Принимайте командование караулом.
– Слушаюсь, господин лейтенант!
– Двух человек к главному входу, одного у боковой лестницы со стороны рю Лавуазье.
– Слушаюсь, господин лейтенант!
Офицер уходит.
– В ружье!
И мы отправляемся. Занимаем с Альфонсом пост на верхней ступеньке лестницы по обеим сторонам от главного входа. Нам предстоит отстоять здесь долгие три часа. Под слепящим светом сотен ламп чувствуешь себя восковой фигурой, готовой того гляди расплавиться…
Глава четвертая
1
Хлынул поток автомобилей, подкатывавших к губернаторскому дворцу. Высокие военные чины, дипломаты в парадных костюмах, ярких, как оперение попугая, дамы в облаках парфюмерных ароматов… Сиренево-алый переливчатый блеск драгоценностей в свете прожекторов и ламп кажется непереносимым для глаз.
Выхлопы автомобильных газов еще более сгущают разлитую в воздухе знойную духоту.
Адъютант губернатора встречает гостей у входа. Только и слышится приветственное щелканье каблуков.
– Капитан Биро… Добро пожаловать, мадам… Капитан Биро… Добрый вечер, рад вас видеть… Капитан Биро… ваше превосходительство, благодарим за оказанную честь – Что скажете про недавний инцидент, милейший Биро? Забавно, не правда ли?
Прибывает посыльный:
– Господину капитану Коро. Приказ из генштаба.
– Проходи… Капитан Биро. Добро пожаловать, маркиз…
И тут судьба уготовила нам такой сюрприз, что я от удивления чуть не загремел по ступенькам вниз.
В обществе нескольких послов и сиятельной маркизы, панибратски подхватив под руку представительного седого графа, по лестнице поднимался… Чурбан Хопкинс!
Хвала и слава военной муштре – лишь благодаря ей я не выронил ружье и устоял на ногах.
Хопкинс был облачен в форму капитана со множеством регалий, и все же это был несомненно он. Побледнел, осунулся, но голос-то изменить трудно. А по мере его приближения к нам становятся отчетливо различимы слова.