Тайна бильярдного шара. До и после Шерлока Холмса [сборник]
Шрифт:
— Я начал говорить?..
— Это ваш голос, святой отец, что заставил меня вспомнить казавшееся мне давно позабытым. Каждое ваше слово вызывало у меня воспоминания о Педро.
Священник вздрогнул от почти бесстыдной откровенности, с которой исповедавшаяся произнесла имя своего возлюбленного.
Георг Урлауб. Исповедь у доминиканца
Моника
Настоятельница поднялась с подушечки и уже было собралась идти, как вдруг до нее донесся сдавленный стон. Она взглянула на решетку исповедальни и в ужасе отшатнулась. Сквозь зарешеченное окошко на нее смотрело искаженное болью лицо с двумя безумными глазами, горевшими таким огнем неутешной тоски и безнадежного отчаяния, что один их взгляд вместил в себя все тридцать лет затаенных страданий и мук.
— Юлия! — воскликнул он.
Она бессильно прислонилась к деревянной перегородке исповедальни, прижав руку к бешено колотившемуся сердцу и побелев, как полотно. В своем белом одеянии она походила на увядшую лилию.
— Это ты, Педро, — еле слышно произнесла она наконец. — Мы не должны разговаривать. Это грех.
— Мой долг как исповедника исполнен, — отвечал он. — Ради Бога, скажи мне несколько слов. В этом мире мы уже никогда не увидимся.
Она снова преклонила колени, и ее мертвенно-бледное лицо оказалось напротив его горящих глаз.
— Я не узнала тебя, Педро. Ты так сильно изменился. Только голос и остался.
— Я тоже тебя не узнал, пока ты не произнесла мое мирское имя. Я не знал, что ты приняла постриг.
Она ответила тяжелым вздохом.
— А что еще мне оставалось? Мне незачем было жить, когда ты оставил меня.
По ту сторону решетки раздался хриплый стон.
— Я тебя оставил? Скорее, когда ты отвергла меня.
— Педро, ты же знаешь, что именно ты оставил меня.
Его тонкое смуглое лицо напряглось, словно он собрал все силы, чтобы встретить удар судьбы.
— Послушай, Юлия, — заговорил он. — В последний раз мы виделись с тобой на площади. У нас не было и минуты, поскольку наши семьи враждовали. Я тогда сказал, что если ты поставишь лампу в своем окне, то это явится мне знаком, чтобы я оставался верен тебе. Если же подоконник останется пуст, я навсегда исчезну из твоей жизни. Лампы там не оказалось.
— Я поставила лампу, Педро.
— Твое окно было третьим сверху?
— Первым сверху. Кто тебе сказал, что третьим?
— Твой двоюродный брат Альфонсо — мой единственный друг в твоей семье.
— Кузен Альфонсо просил моей руки, и я ему отказала.
Изувеченные руки взметнулись вверх в бессильной вспышке ненависти.
— Тише, Педро, тише! — зашептала она.
— Я не сказал ни слова.
— Прости его!
— Нет, никогда я его не прощу! Никогда! Никогда!
— Так, значит, ты не хотел оставлять меня?
— Я вступил в орден в надежде найти скорую смерть.
— И ты не забыл меня?
— Боже правый, помоги мне! Я не мог забыть тебя.
— Как же я рада, что ты меня не забыл. О Педро, бедные, бедные твои руки! Моя потеря обернулась даром для других людей. Я потеряла свою любовь, дав миру святого и мученика.
Тут он закрыл лицо руками, и его худые плечи сотряслись от рыданий.
— Что наши жизни! — сдавленно произнес он. — Что наши попусту потраченные жизни!
Сестры в обители святого Доминика до сих пор говорят о последней проповеди, которую им прочел отец Гарсия. В ней он говорил об ужасных превратностях судьбы, и какой благодатью они могут обернуться, когда на худом стебле взойдет и распустится цветок добрый. Говорил он также о душеубийственном горе, что может обрушиться на нас, и как мы сможем очиститься благодаря ему, если познаем и проявим глубокое и истинное сочувствие к горестям ближних наших. Затем он стал молиться и попросил паству молиться вместе с ним, дабы все «мужи несчастныя и жены кроткия» смогли воспринять горе подобным образом и дабы мятежный дух одного смирился, а слабый дух другого укрепился. Такова была молитва, вознесенная к Богу сотней монахинь, и если Пречистый и Благостнейший Господь услышал ее, молитва сия вновь привнесла мир в души матери настоятельницы Моники и отца Гарсии из ордена иезуитов.
ПАСТОРАЛЬНЫЙ УЖАС
Высоко над озером Констанс, примостившись в уютном уголке Тирольских Альп, лежит небольшой городок Фельдкирх. Он не примечателен ничем, кроме большого духовного училища ордена иезуитов и дивной красоты своих окрестностей. Во всей провинции Форарльберг нет места прекрасней этого. Из-за окружающих город холмов примерно в двадцати километрах от города тускло мерцает гладь озера, похожая на огромное ртутное пятно. Далеко внизу, в долинах, весело и резво несут свои воды Рейн и Дунай, пока еще ручейки, ничем не напоминающие величественные реки, в которые они превратятся через много дней пути отсюда. С плоскогорья, где находится Фельдкирх, видны сразу пять государств и великих княжеств — Швейцария, Австрия, Баден, Вюртемберг и Бавария.
Фельдкирх находится в самом центре этого идиллического края невысоких гор и густых лесов. Проезжий тракт, разделяющий город на две части, тянется до развилки у самого Анспаха, откуда более широкая дорога ведет сквозь долины Тирольских Альп в столицу провинции Тироль, город Инсбрук. Та, что поуже, вьется среди лесистых долин и заканчивается километров через пятнадцать в деревне Ладен, где распадается на великое множество тропинок. Я, Джон Хадсон, провел в этом пасторальном уголке почти два года — с июня 1865-го по март 1867-го. Именно в это время здесь произошли события, благодаря которым дотоле тишайшая деревушка снискала себе печальную известность и в течение нескольких недель в первый и, возможно, в последний раз не сходила со страниц европейской прессы. Краткое изложение случившегося, появившееся в британских газетах, оказалось неточным и весьма искаженным. К тому же быстрое наступление прусских войск, закончившееся их победой в битве при Садовой, отвлекло внимание общественности от того, что могло бы живо заинтересовать ее в более спокойные времена. Мне кажется, что теперь, наконец, настала пора детально изложить факты, доселе неизвестные подавляющему большинству читателей, тем более что я сам поневоле оказался активным участником той драмы, а посему вправе привести множество подробностей, которые до сих пор не являлись достоянием широкой публики.