Тайна брата
Шрифт:
— Ладно, тише, просто Ба с дедом думают, что мама с нами натерпелась. Я в прошлом году влип в историю, а ты такой… — Он замолкает, подыскивая слова. — Иногда складывается ощущение, что ты слишком близко к сердцу принимаешь нацизм.
— Близко к сердцу? — Я поднимаюсь на локте. — Это в каком смысле? Как можно принять его слишком близко к сердцу? Не понимаю.
— Когда-нибудь поймешь.
— И что это значит? — От загадочных речей брата меня одолевает раздражение, и на
— Расскажи-ка, что это за цветок такой? — начинаю пытать его. — Он что-нибудь означает?
— Означает? — В голосе брата звучит удивление. — С чего бы ему что-то означать? Цветок себе и цветок. Забудь о нем.
Понимаю, что больше он не скажет ни слова, поэтому мы просто лежим в тишине, пока меня не одолевает сон.
На этот раз, открыв глаза, вижу свет и слышу суету в кухне. Надев форму, спускаюсь к деду, который готовит завтрак.
Однако по дороге делаю остановку у вешалки, чтобы рассмотреть жилетку Стефана.
Там, где раньше был пришит тряпочный квадратик с цветком, ничего нет.
Узник
На Эшерштрассе скучно до безобразия и очень не хватает друзей. Ба с дедом не выпускают меня на улицу и запретили все интересное. Вот к Стефану другое отношение. Среди приятелей деда есть хозяин мельницы на краю города, тот сразу взял брата на работу.
— Стефану нужно занять руки, — объясняет дед, но мне кажется, они просто хотят уберечь его от неприятностей.
Они даже уговорили брата не носить пестрые рубашки, мол, ради нас с мамой не стоит привлекать к себе внимание. Ведь по пестрой рубашке так легко опознать бунтаря, который задирается с гитлерюгендом. Стефан, хоть и без всякого восторга, стал одеваться как все.
На работу он уходит с раннего утра, а возвращается к пяти, весь белый от муки. Три вечера просидев дома, на четвертый он садится на велосипед.
— Ты куда? — спрашивает дед.
— Навещу друзей.
— Каких таких друзей?
— Ребят, с которыми познакомился на мельнице.
— Ребят вроде тебя?
Стефан пожимает плечами. Видно, что его не хотят пускать, но и сделать ничего не могут. Что бы ни сказали Ба с дедом, он поедет, так что они, стоя в дверях, провожают его взглядом.
А вот когда я хочу выйти на улицу, мне приказывают сидеть дома, где решительно нечем заняться.
Я как узник в тюрьме. Меня будто держат в лагере, куда сажают военнопленных, евреев и других преступников. В прошлом году Стефан отсидел в лагере неделю за драку с ребятами из гитлерюгенда. Когда полиция уводила его, мне было жуть как стыдно и немножко жалко его. Я не знал, что его обреют наголо и будут муштровать до посинения. Вернулся он бледным и молчаливым.
Самое паршивое, что Ба с дедом не записали меня ни в школу, ни в «Дойчес юнгфольк». К жуткой тоске по отцу и переживаниям за маму примешивается раздражение, что у меня отняли привычную жизнь. Чувства распирают так, что я готов взорваться. Наверняка ни в школе, ни в отряде до сих пор не знают, что я уехал. А ведь у меня серебряный значок, я должен хотя бы на собрания ходить. Сколько бы я ни просил отвезти меня, Ба с дедом отговариваются тем, что заняты. Стефан, уехавший на велике, стал последней каплей, и я не выдерживаю:
— Меня ждут в «Дойчес юнгфольк». Я обязан туда пойти. Есть правила.
— Знаю. — Дед поднимает глаза от тарелки. — Местный отряд пока не знает, что ты здесь, и…
— Я хочу пойти туда. Иначе у меня будут проблемы.
— Пока они не знают, что ты здесь, ничего не будет, — объясняет Ба. — Не переживай, у них полно ребят, как-нибудь без тебя обойдутся. Они каждые выходные маршируют по улицам, жуткий шум и гам от них. Если хочешь знать мое мнение…
— Клаудиа, хватит. — Дед взмахом руки прерывает ее монолог. Они обмениваются серьезными взглядами. Потом дед разворачивается ко мне. — Суть в том, что, по нашему мнению, тебе нужно отдохнуть. Не торопись, спокойно подумай о папе.
На словах о папе у меня перед глазами встает фотокарточка отца, и на сердце становится тяжело. Меньше всего на свете мне хочется думать о нем, потому что от этих мыслей становится жуть как паршиво.
Уперев взгляд в стол, качаю головой:
— Я хочу завести друзей.
В отряде каждый для меня был как брат, без них мне грустно и тоскливо. Нет, Ба с дедом не удержат меня взаперти.
— Давай подождем пару дней, — улыбается дед.
— Но Стефана вы отпускаете на улицу. Так нечестно.
— Стефан постарше, — ласково говорит дед. — Он…
— Он притягивает неприятности.
— Ему просто нужно занять руки, — объясняет Ба. — Мы делаем как лучше для него.
— Ну хотя бы гулять мне можно? На велике кататься?
Я разглядываю пятна на столе и мечтаю, чтобы все было как прежде.
— Ты же понимаешь, тебе нельзя на улицу. Дальше сада не ходи, чтобы никто…
— …не увидел меня, — завершаю дедушкину мысль.
Он переводит взгляд с меня на бабулю и обратно.
— Вы прячете меня, — говорю, вытягивая руку. Тоска перерастает в злость. Это чувство переносить куда легче, и я бросаю вожжи. — Представьте себе, я не дурак. Вы меня не выпускаете, чтобы никто меня не заметил.
Потому что иначе мне придется пойти в школу и в «Дойчес юнгфольк». Таковы правила.
Дед со вздохом поднимается, идет к окну и выглядывает наружу.
— Карл, — говорит он, — если кто-нибудь донесет, что ты здесь, или тебя заметит не тот человек, мы все попадем в беду.