Тайна брата

Смит Дэн

— Если с ним что-то случится? — Стефан, отодвинувшись, смотрит на меня, и лицо его темнеет от злости.

Долгий миг я жду продолжения, но брат закусывает губу, вытирает глаза и снова обнимает меня. А я рыдаю у него на груди.

От этого движения куртка Стефана распахивается, и моим глазам предстает белый цветок, вышитый на внутреннем кармане. Он маленький, не больше ногтя, и корявый, будто брат сам его делал.

Сперва я даже не замечаю цветка, но, поскольку упираюсь в него носом, взгляд сам цепляется за него.

— Это что? — где?

— Цветок.

Стефан,

резко запахнув куртку, смотрит на меня.

— Ничего. Ты ничего не видел.

— В смысле? Я не…

— Забудь. — Лицо брата смягчается. Прикрыв глаза, он с тяжким вздохом произносит: — Ну в самом деле, ничего. Обычный цветок.

Стефан вытягивает у меня из пальцев похоронку, будто она живая. Складывает бумагу и прячет во внутренний карман. Снова передо мной мелькает цветок.

— Надо рассказать бабуле с дедом, — говорит брат. — Съезжу к ним на велике, вернусь скоро.

Он идет обуваться.

— Я с тобой.

— Нет, это же соседний город, лучше я один. Так будет быстрее.

Мой взгляд медленно поднимается по лестнице к двери в мамину спальню. Перевожу глаза на брата.

— Не хочу оставаться здесь.

— Я быстро, честное слово.

— Но…

— Все будет в порядке. — Стефан снова меня обнимает. — Помни, ты сильный. Ты крепкий. Ты Фридман. Я вернусь, как только смогу.

Брат выскальзывает на улицу, и входная дверь закрывается у него за спиной.

На секунду замираю, ошеломленный тем, как стремительно все произошло, а потом, встряхнувшись, бегу к окну.

Стефан отвязывает велосипед от забора, где мы всегда их ставим. Перекинув ногу через колесо, он оборачивается, кивает мне, машет на прощанье и уезжает по тротуару.

Папа

В доме стоит мертвая тишина. Странным образом естественный шум лишь подчеркивает ее. Шелест воздуха в ушах. Стук сердца — как грохот барабанов на плацу. Кухонные ходики — словно часовая бомба. Каждый тик-так отдается у меня в голове.

Стоя у окна, смотрю на машины и людей. Вот проехала лошадь с телегой, груженной бочками и ящиками. Одиночество наваливается, как никогда прежде. Там, на улице, кипит обычная жизнь. Ральф с Мартином заняты привычными делами, они знать не знают, как все обернулось с папой. Тут в голову приходит мысль, что в гостиной стоит фотография отца, и я иду туда.

Мы редко пользуемся гостиной, разве что в доме собирается большая компания, поэтому в комнате стоит затхлый воздух. Мама наводит там чистоту, но мебель изъедена временем, а диванные подушки изрядно пропылились. Если стукнуть по ним в ясный день, когда в окна льет солнце, в луче играет настоящий вихрь.

Только не сегодня. Окна для светомаскировки задернуты плотными шторами, свет попадает внутрь только через открытую дверь.

Шагов почти не слышно благодаря потертому ковру. Добравшись до серванта у дальней стены, замираю перед фотокарточкой, прислоненной к вазе.

Снимок не больше пачки сигарет. Папа крупным планом стоит в кителе. Он смотрит налево, и на губах играет еле уловимый намек на улыбку, будто его распирает смех, а он изо всех сил сдерживается.

Под заломленной фуражкой виднеется линия бритых волос. Фуражку украшает значок немецкой армии: угловатый орел сжимает в когтях венок, окружающий свастику.

Я часто разглядывал эту фотокарточку. Особенно после бесед в клубе. Иной раз к нам приходили военные или нацисты, рассказывали о расовой теории, тактике, нацизме или просто о том, что на нас возложена особая миссия. Ведь мы — молодежь, будущее страны. Все зависит от нас. От таких разговоров я исполнялся гордости, а потом, дома, тайком бегал в гостиную смотреть на карточку папы, который прямо сейчас делает мир лучше и сильнее.

Утираю слезу с глаз.

— Как бы я хотел, чтобы ты вернулся, — шепчу фотокарточке.

Ба с дедом врываются в дом ураганом. Ну, по крайней мере бабуля.

Я услышал ее раньше, чем увидел. Старая машина тормозит с лязгом и скрежетом, и на всю улицу разносится знакомый голос. По мере приближения к дверям он становится все громче. Теперь наверняка проснулся весь дом.

— …присмотреть. И отказа я не приму, — говорит она, а потом раздается громкий стук. Я как раз открываю.

Ба нельзя назвать большой. По правде говоря, эта щуплая женщина издали не производит особого впечатления. Не высокая, не низкая, эдакого среднего роста. Одевается не вызывающе, лицо бороздят такие же морщины, что у любого в этом возрасте. Но если подойти ближе, увидишь огонь, пылающий в глазах. А стоит ей открыть рот, и желание шутить с ней тут же пропадает.

— Карл, — говорит она, прижимая меня к груди, — бедный, бедный мальчик. А мама где? — Отпустив меня, Ба резво штурмует лестницу. — Ханна! Ханна! Где ты? Ах, здравствуй, милая доченька. Ах, как жаль Оскара. Он был хорошим человеком.

Дед отстает всего на пару мгновений. Высокий, плотный мужчина, он всегда бросается в глаза. В молодости он служил в армии и занимался боксом, а теперь поддерживает форму. Каждый день с утра и перед сном он делает по пятьдесят отжиманий и приседаний. Дед — молчун, у него есть присказка, что Ба прекрасно говорит за двоих. Когда он улыбается, добрые морщинки тянутся от глаз аж до самых ушей.

Но сейчас ему не до улыбок.

Закрыв за собой дверь, дед кладет мне руку на плечо и кивает.

— Крепись, — говорит он.

— А где Стефан?

— Остался дома. Собирай вещи, ты едешь с нами.

Новый дом

Ба собирает мамину сумку, дед сидит у меня на кровати, а я ошалело брожу по комнате, соображая, что нужно взять для себя и брата. Форма и так на мне, в последнее время это моя основная одежда, так что моих вещей раз-два и обчелся. Белье, перочинный нож с поломанной ручкой, тетрадки и ценное сокровище, книга фюрера «Майн кампф».