Тайна царствия
Шрифт:
Полное уединение представляет собой редкое в наши дни наслаждение. Вкусить его в полной мере мне всегда мешало присутствие рабов, пристально вглядывающихся в каждое мое движение; я искренне жалею тех, кто в силу своего положения или из-за любви к удобствам окружен рабами в любой час дня и ночи. Во время путешествия я был лишен этого удовольствия, разделяя общество с совершенно разномастной публикой. Паломникам была выделена отдельная каюта, где было дозволено разводить огонь в ящике с песком. Если бы не эта предусмотрительность, они сочли бы себя настолько загрязненными нашим нечистым присутствием, что, добравшись до берегов Иудеи, вряд ли осмелились продолжить свой путь в священный город! Их законы и требование? к самоочищению отличаются небывалой строгостью.
Если бы легкий бриз не подул в кормовой
Мне нечего рассказать о самом путешествии, разве только могу сообщить, что корабль – далеко не лучшее место, которое могло бы вызвать у меня какое-то набожное чувство или позволить подготовить свой разум ко встрече с городом святых пророков! Нужно было обладать всей силой веры паломников и с таким же почитанием, с каким это делали они, относиться к храму, чтобы молиться каждое утро и каждый вечер, а днем напевать ликующие или грустные псалмы в честь своего Бога. Временами на носу корабля раздавались греческие песни репетировавших артистов, а когда гребцы устраивались на скамьях, слышен был хор хриплых жалобных голосов.
Девушку в венке, которая в день отправления исполняла песню, подыгрывая себе на лире, звали Мирина. У нее была тонкая фигурка, вздернутый носик и холодный пронизывающий взгляд зеленых глаз. Несмотря на юные годы, помимо игры на лире и умения петь, она исполняла акробатические танцы, и наблюдать, как каждый день она упражняется, чтобы сохранить гибкость тела, было истинным удовольствием, однако погруженные в религиозный экстаз иудеи прикрывали себе лицо, возмущаясь подобным безобразием.
Мирина – это имя амазонки. Она рассказывала мне об этом сама, и нисколько не стесняясь объяснила, что так ее назвали из-за тонкой фигуры и полного отсутствия груди. Она уже работала в Иудее и на другом берегу Иордана, а также в нескольких греческих городах Пирейского острова. Она также поведала о том, что Ирод в Иерусалиме построил театр, однако она не питала надежд на то, чтобы выступать там, поскольку в нем почти не давали представлений: люди были настолько бедны, что не могли посещать театр. Что же касается местной аристократии, то она не настолько многочисленна, чтобы заполнить зал. Иудеи же ненавидят театр и все, что связано с греческой цивилизацией, включая акведуки. Поэтому она вместе со своими спутниками собиралась играть в гарнизонном городке, построенном римлянами на другом берегу Иордана. Публика там, конечно, грубовата, однако всегда встречает артистов с большим энтузиазмом. Они собирались также поработать в Тивериаде, выстроенной на берегу озера, и по пути, возможно, испытать удачу в Кесарии, римском городе на иудейском берегу.
В ту ночь, когда происходил этот совершенно дружеский разговор, Мирина молча прильнула ко мне и прошептала на ухо, что была бы весьма счастлива, если бы я мог ей дать несколько серебряных монет: ей и ее друзьям необходимо было купить сценические костюмы и обувь. Если бы не столь насущная необходимость, она никогда не отважилась бы обратиться с подобной просьбой, будучи вполне порядочной девушкой.
Я пошарил в кошельке и нащупал там тяжеловесную монету в десять драхм, которую вложил ей в ладонь. Обрадованная Мирина бросилась мне на шею и принялась обсыпать поцелуями, предлагая сделать с ней все, что мне захочется.
Она была немало удивлена тем, что мне не хотелось ничего: проведенная в Александрии зима внушила мне отвращение к женщинам. Тогда она тихим и невинным голоском поинтересовалась, не желаю ли я разделить ложе с ее братом, совсем еще безусым мальчиком. Во время учебы в Родосе я знал одного своего платонического поклонника, но никогда бы не смог присоединиться к этому столь дорогому для греков обычаю. После того как я ее заверил, что меня вполне устроили бы обычные дружеские отношения, она сделал вывод, что я дал обет целомудрия, мне пришлось подтвердить ее умозаключения, дабы скорее завершить подобный разговор, и тогда она оставила меня в покое.
Позже, в темноте каюты, чтобы хоть как-то отблагодарить меня, она принялась рассказывать об иудеях, утверждая, что наиболее развитые из них не считают адюльтером связь с чужестранкой, если та не бывает в кругу их женщин, и чтобы доказать это, она сообщила мне несколько забавных историй, в которые мне трудно было поверить, зная психологию эрудированных сынов Израиля, у которых я бывал в Александрии.
Когда вдали, за волнами, отражавшими первые лучи восходящего солнца, показались горы Иудеи, Мирина уже поверяла мне свои девичьи мечты, открывая все, что у нее было на сердце – так ведут себя со старшим другом; она прекрасно понимала эфемерность успеха танцовщицы и лелеяла мечту накопить достаточно денег, чтобы открыть парфюмерную лавку и увеселительный дом в прибрежном городе, известном своей терпимостью нравов. Затем, бросив на меня полный невинности взгляд, она сообщила, что ее планы осуществились бы намного быстрее, если бы ей удалось найти богатого любовника; от самого сердца я пожелал ей в этом удачи.
Случилось ли это благодаря твердому командованию капитана, или счастливому случаю, или же настойчивым молитвам паломников, однако мы наконец-то причалили к Яффе без малейших происшествий, хоть и искусанные насекомыми, умирающие от голода и жажды и покрытые плотным слоем грязи. Произошло это как раз за три дня до начала Пасхи, которая в этом году припадала на субботу, а значит, обладала двойной святостью. Паломники настолько горели желанием продолжить свое путешествие, что в тот же вечер, едва отмывшись и наскоро поев со своими единоверцами, отправились в Иерусалим. Ночь была полна нежной истомы, на небосводе сияли мириады звезд, и было настоящим наслаждением шагать по дороге при лунном свете. В порту стояли многочисленные суда, прибывшие из Италии, Испании и Африки. Так я понял, какие небывалые доходы судовладельцам всех стран приносила любовь иудеев к своему храму.
Ты хорошо знаешь, что гордыня мне не присуща. Тем не менее утром я отказался продолжить путь с труппой бродячих артистов, хотя они настойчиво приглашали меня, безусловно видя во мне возможного покровителя, поскольку среди них не оказалось ни одного римского гражданина. Однако я решил какое-то время спокойно пожить в Яффе: дописать это письмо, начатое на борту судна, и, чтобы убить оставшееся время, поразмыслить над тем, какой каприз стал причиной предпринятого мной путешествия.
Я обратился на поиски комнаты на постоялом дворе, которые увенчались успехом, и сейчас пишу эти последние строки здесь, перед отдыхом после столь необычного плавания. Я принял ванну, осыпав себя порошком от паразитов, и раздал беднякам одежду, которая была у меня на корабле: мое желание сжечь ее вызвало у них настоящую бурю негодования! Теперь я уже успел завить волосы и пропитать их благовониями, надеть только что купленную одежду – постепенно прихожу в себя. Следуя своей привычке к простоте жизни, я не стал отягощать себя многочисленным багажом: для меня вполне достаточно папируса и материала для письма, а также нескольких захваченных из Александрии сувениров, которые я при необходимости поднесу кому-нибудь в подарок.
На рынке Яффы можно найти все необходимое как для самого богатого, так и для самого бедного путешественника: вам предложат носилки с носильщиками, запряженную быками повозку или же верблюда с погонщиком. Но я уже однажды тебе говорил, что предпочитаю роскошь одиночества. Итак, я собираюсь нанять осла и, погрузив на него свой скудный багаж, флягу с вином и суму с продуктами, отправиться в путь пешком, как это делают настоящие паломники. После стольких дней бездействия в Александрии небольшая физическая нагрузка может оказать на меня только благоприятное воздействие. Помимо прочего, я хорошо знаю, что мне нечего опасаться разбойников, поскольку на всех дорогах, ведущих в Иерусалим, полно людей, и эти дороги хорошо охраняют патрули двенадцатого римского легиона.