Тайна черной жемчужины
Шрифт:
К груди умирающего, как показалось Брунгильде, подступали рыдания.
– О, милая моя! Твой нрав приветлив, кроток и незлобен, твои глаза мне сердце услаждают... – с трудом продолжил князь, дождавшись, когда огромная слеза скатится по щеке. – Пусть мне здоровье вернут уста твои и поцелуем излечат... в знак прощения...
Брунгильда колебалась, глядя на немощного больного, который просил ее о единственном дочернем поцелуе.
Она оторопело, чуть слышно произнесла:
– Я не сержусь на вас.
Старик закрыл глаза, как будто звук голоса Брунгильды напомнил ему что-то дорогое и почти забытое, может быть, голос его молодости, может быть, звучание речи той, что была ее матерью. После небольшой паузы князь плачущим слабым голосом продолжил:
– Да, ты собаку своего врага, кусавшую тебя, и ту пустила б в такую ночь к огню... Ты – светлая блаженная душа...
– Сударь, – нерешительно вымолвила Брунгильда, – сударь... скажите мне, что это все значит?
Князь приоткрыл глаза, и через мгновение его тело сотряслось от мощного кашля. Варвара Никитишна подбежала к постели, отстранила Брунгильду и шепнула ей:
– Зачем вы его тревожите? Он слаб и немощен. Дайте ему отдохнуть...
Она осторожно отерла платком лоб больного и вновь вернулась на свой пост у дверей.
Брунгильда, судорожно сцепив пальцы обеих рук, молча ждала. Отдых старца затягивался.
Наконец собравшийся с силами князь подал голос, прерывающийся стонами: . – Зачем меня из гроба вынимают, где был я? Где я? Это свет дневной?
Князь медленно оторвал от покрывала обе руки и начал их поднимать – взгляд его остановился на собственных дрожащих пальцах:
– С жалости б я умер, таким другого видя. Что сказать мне? Мои ли это руки?
Брунгильда в ужасе отшатнулась от князя и с застывшим вопросом в глазам обернулась к госпоже Плошкиной, стоящей у дверей. Та сделала два шага вперед и опять прошептала:
– Он бредит, видите, – он болен. Переутомлен.
Старый князь, казалось, расслышал эти торопливые слова, потому что уже более громко продолжил:
– Прошу, не смейтесь надо мной!
Брунгильда вновь повернулась к умирающему и испуганно вздрогнула – руки его резко упали на покрывало.
– Я только старый глупый человек, мне восемьдесят лет, не больше и не меньше; я по правде боюсь, что не совсем в своем уме...
Брунгильда вскочила с банкетки и оглянулась – женщина в черном уже спешила ей на помощь. Она подхватила девушку под локоть и вывела ее из княжеской спальни в гостиную Усадив Брунгильду в кресло, Варвара Никитична вернулась к двери, ведущей в спальню, и плотно закрыла ее.
– Теперь мы можем говорить в полный голос, – заверила она, – не бойтесь, барышня. Сами видите, как плох князь. Он, похоже, впал в забытье... Так часто бывает. Дни его сочтены.
Брунгильда сидела в кресле, опустив плечи и обхватив ладонями колени, она старалась унять озноб. Ей казалось, что она вышла на божий свет из замшелой душной гробницы, что она побывала в темном ужасном склепе...
– Я ничего не понимаю, – с отчаянием призналась она. – Объясните хоть вы...
– Все в свое время, милая барышня, – ласково утешила женщина с бесцветным лицом, – не извольте беспокоиться. Вам тоже надо отдохнуть. Я сейчас вас покину, а вы прилягте на диван. Там есть подушка и плед. Скоро принесу вам что-нибудь подкрепиться – А-а-а... А как же князь? Один?
– Не тревожьтесь, за ним ходит нанятая фельдшерица, она приглянет за умирающим. А вас тревожить не будет – в спальню еще есть вход из смежной комнаты, с другой стороны. Когда князь сможет говорить, ваша встреча возобновится...
Брунгильда тяжело вздохнула и покосилась на диван – она так устала, что готова была и прилечь.
Женщина поняла состояние барышни, по ее бледным губам скользнула усмешка, и она вышла из гостиной. Дверь за собой она закрыла на ключ.
Это неприятно поразило Брунгильду, однако, посидев с полчаса, она встала с кресла и направилась к окну. Вид на полупустынную, незнакомую улицу не придал ей бодрости, голова слегка кружилась. Она добралась до дивана, нерешительно скинула ботинки и, уже устроившись среди подушек, укутала ноги пледом. В доме царила полная тишина. Из-за стены не раздавалось ни звука.
Она пробовала припоминать, что говорил ей престарелый князь. Боже мой, он сказал, что ему восемьдесят лет! Какой дряхлый! Вряд ли Елизавета Викентьевна могла в такого влюбиться! Может быть, он похитил ее и силой вовлек в порочную связь? Хотя для восьмидесяти лет он сохранился неплохо, на первый взгляд, ему можно было бы дать шестьдесят с небольшим... но борода... но седая породистая шевелюра... Сейчас Брунгильде казалось, что кроме запаха мазей и лекарств в воздухе спальни витала еще какая-то примесь – немного сладковатая, приятная, щекотная...
Но как он ее любит, несчастный старый князь! Страдалец! Умирать с чувством вины, наверное, невыносимая мука! Он назвал ее светлой, блаженной душой! Он говорил, что она и кусачую собаку пустила бы к огню, – так великодушна! Неужели он судит о ее характере по ее наружности? Он же совсем не знает своей дочери.
Брунгильда задумалась над тем, что ощущать себя внебрачным ребенком странно. Как жаль, что князь так слаб! Неужели он гак и умрет, не поведав своей дочери тайну ее рождения и тайну своей собственной жизни?
Глаза ее сами по себе закрылись. Мысли кружились в странном безумном вихре, и она различала в потоке видений лица умирающего князя и бледной провожатой, ласковую улыбку Елизаветы Викентьевны и синие смеющиеся глаза Муры, заботливый взор Николая Николаевича... Над роем сменяющих друг друга образов царило прекрасное лицо с чуть впалыми щеками, призывный взгляд темных, чуть раскосых глаз... Слава богу, ее одолел спасительный сон.
Когда Брунгильда проснулась, в комнате был полумрак... На столе горела свеча в подсвечнике и стоял поднос, накрытый салфеткой.