Тайна Дантеса, или Пуговица Пушкина

Витале Серена

В начале ноября 1836 года душа Хитрово страдала от трех неприятностей: болезненный нарыв в боку, мучивший Николая I (всякий раз, когда Лиза произносила слово «царь», она делала благоговейную паузу, которая должна была отметить ее безграничную преданность дому Романовых) – последствие неосторожного соскока с лошади; злобная клевета Чаадаева; противоречия, окружавшие стихотворение «Полководец», в котором Пушкин преследовал ясную мысль ни больше ни меньше как восславить Барклая-де-Толли, несчастного, забытого защитника России от наполеоновского нашествия. Она знала, конечно, что поэт не имел ни малейшего намерения оскорбить память ее отца, единственного истинного героя Отечественной войны, и она спешила сообщить об этом каждому, но каждая строчка ее возлюбленного тем не менее вызывала возмущение и негодование, и она испытывала невыразимую боль при каждом нападении на него. «Дорогой друг, – написала она утром 4 ноября 1836 года, – я только что узнала, что цензурой пропущена статья, направленная против вашего стихотворения… Меня не перестают терзать за вашу элегию –

я настоящая мученица, дорогой Пушкин; но я вас люблю за это еще больше и верю в ваше восхищение нашим героем и в вашу симпатию ко мне! Бедный Чаадаев. Он, должно быть, очень несчастен от того, что накопил в себе столько ненависти к своей стране и к своим соотечественникам». Она только успела поставить свою внушительную подпись – Elise Hitroff, nee Princesse Koutousoff-Smolensky, – когда ей был вручен конверт, который доставили городской почтой. Она заинтересовалась, поскольку petite poste была все еще новинкой в столице. Поэтому она немедленно его вскрыла. Внутри был единственный лист бумаги, свернутый и запечатанный – и адресованный Пушкину. Удивление скоро уступило место болезненному беспокойству. Ее шестое чувство, обостренное долгим опытом жизни в обществе и знанием его устоев, подсказало ей, что таинственное официальное письмо, должно быть, конечно, прибыло от одного из врагов поэта. Лиза помедлила, погруженная в мысли, с неопределенной меланхолической улыбкой на губах, предчувствуя надвигающиеся удовольствия материнской заботы: еще раз она защитит Пушкина, твердая как скала и ограждающая его своим внушительным телом. После внезапного возвращения к действительности, она приказала, чтобы оба письма – то, которое она только что написала, и то, которое она получила, нераспечатанное, – были отправлены поэту в особняк княгини Волконской, номер 12 на Мойке.

В это же самое утро, 4 ноября 1836 года, Петр Андреевич Вяземский усердно работал над своей корреспонденцией, когда жена прервала его занятия, чтобы подать ему странный предмет, который только что прибыл утренней почтой: единственный конверт, в который был вложен другой, адресованный Пушкину. Взволнованная княгиня Вяземская, подозревая что-то неприятное, не знала, что делать. Вяземский, доверяя своей долгой дружбе с поэтом, решился открыть второй конверт. Он прочел его вслух и бросил в огонь с гримасой отвращения. Он и его жена согласились никому об этом не рассказывать. Они не подозревали, что оскорбление делало свое грязное дело в других местах, расползаясь по Петербургу подобно нефтяному пятну.

В то же самое утро 4 ноября 1836 года Александра Ивановна Васильчикова велела позвать своего племянника, который в то время гостил в ее доме на Большой Морской. «Представь себе, какая странность! Я получила сегодня пакет на мое имя, распечатала и нашла в нем другое запечатанное письмо, с надписью: Александру Сергеевичу Пушкину. Что мне с этим делать?» Двадцатитрехлетний Владимир Соллогуб, способный автор и чиновник в министерстве внутренних дел, подозревал, что это очень странное дело было следствием неприятного инцидента, который произошел почти год назад.

Он покраснел, поскольку вспомнил свое первое столкновение – и первый faux pas – с «великаном родной поэзии». Студент Дерптского университета, он проводил Рождество в Петербурге, когда однажды вечером его отец указал на великого Пушкина, сидящего прямо перед ними в театре. Граф Александр Иванович Соллогуб представил своего сына поэту во время антракта: «Вот этот сынишка у меня пописывает». Поскольку второй акт закончился, молодой человек, стремясь произвести хорошее впечатление на своего кумира, дал понять, что знаком с «les gens du metier» и проводит время в их компании, с уважением спросил Пушкина, будет ли он иметь удовольствие видеть его снова в среду на литературном сборище у некоего автора. «С тех пор как я женат, я в такие дома не езжу», – холодно ответил поэт, и неуклюжий студент испытал желание тут же раствориться в болотистых трущобах Петербурга. После окончания университета он видел Пушкина несколько раз в доме Карамзиных, где однажды вечером, в октябре 1835 года, Наталья Николаевна Пушкина пошутила насчет одной из великих, несчастных страстей Соллогуба. «Давно ли вы замужем?» – ответил обиженный молодой человек, предполагая, что ей не следовало касаться серьезной проблемы его сердца, поскольку сама она едва ли не ребенок; затем он тут же начал говорить о Ленском, поляке, очень искусном в мазурке, любимом кавалере императрицы и очень популярном среди представительниц высшего света Петербурга. Слова Соллогуба, раздутые богатым воображением присутствующих дам (не пытался ли он напомнить Наталье Николаевне о ее обязанностях жены и не намекал ли на какие-то ее отношения с Ленским?), показались оскорбительными щепетильному Пушкину. Будучи назначенным в долгую рабочую поездку по провинции, Соллогуб только двумя месяцами позже узнал, что поэт послал ему письменный вызов и объяснил его молчание как постыдное уклонение от дуэли. Соллогуб написал ему, и в начале февраля 1836 года Пушкин ответил, откладывая поединок чести на конец марта, когда он собирался проезжать через Тверь. Молодой человек купил пистолеты и назначил секунданта, но поэт не приехал. Вместо него в Тверь прибыл Петр Валуев, который и сообщил, что Жорж Дантес скандально ухаживает за Натальей Николаевной в Петербурге. Два друга хорошо посмеялись: Пушкин дрался бы на дуэли с одним человеком, в то время как его жена флиртовала бы с другим.

Прошло время. В мае Соллогуб должен был оставить Тверь на несколько дней. По своем возвращении он узнал, к своей тревоге, что Пушкин, остановившись ненадолго в городе по пути

в Москву, искал его. Боясь действительно на сей раз сойти за труса, бедный Соллогуб в тот же вечер кинулся на почтовой тройке в Москву. Поэт, гость Павла Нащокина, еще спал, когда прибыл Соллогуб. Он вошел в гостиную в халате, со взъерошенными волосами и красными от сна глазами. Полируя свои ногти, подобные птичьим когтям, он принес извинения за то, что был принужден отложить столкновение на столь долгое время, и спросил своего противника, кто будет его секундантом. Лед был сломан, беседа коснулась литературных вопросов, конкретно «Современника». «Первый том был слишком хорош, – прокомментировал неоперившийся издатель. – Второй я постараюсь выпустить поскучнее: публику баловать не надо». В этот момент явился Нащокин, даже более сонный, чем Пушкин, после ночи, проведенной за покрытыми зеленым фетром столами Английского клуба. Несмотря на раскалывающуюся от боли голову и значительное раздражение из-за необоснованно раннего утреннего посещения, владелец дома немедленно попытался восстановить мир: недоразумение в основе конфликта не стоит поединка, настаивал он. «Неужели вы думаете, что мне весело стреляться? – сказал Пушкин Соллогубу. – Да что делать? Я имею несчастье быть человеком публичным, и, знаете, это хуже, чем быть публичной женщиной». После длинных переговоров достойный выход был, наконец, найден: «публичный человек» согласился на письмо с извинениями, адресованное его жене. Как будто внезапно освобожденный от тяжкого бремени, Пушкин отметил прекращение военных действий, пожав руку Соллогуба и затем впал в веселое, болтливое настроение. Позже, когда молодой человек возвратился в Петербург, они часто виделись на небольшом рынке под открытым небом, где покупали теплые свежие булки, которые грызли по пути назад, таким образом шокируя щеголей, прогуливавшихся по Невскому проспекту с вальяжной манерой павлинов.

Пушкин обсуждал с Соллогубом дела литературные, хваля его первые усилия, поощряя его. Короче говоря, теперь они были друзьями, и встревоженный Соллогуб задавался вопросом, что могло бы означать таинственное официальное письмо. Конечно, ничего хорошего; он чувствовал это в глубине души. Не делясь своими предчувствиями с тетей, он попросил, чтобы она дала ему все еще запечатанный конверт и направился прямо к дому поэта.

«В то же самое утро, 4 ноября 1836 года…» в более или менее тот же самый час повторялся такой же монотонный противный ритуал (почтальон, двойное письмо, удивление, смутное беспокойство, негодование, если второе письмо было открыто) в домах по крайней мере трех других петербургских семейств: Карамзиных, графа и графини Виельгорских и братьев Россет.

Соллогуб быстро пересек Невский проспект и зашагал вдоль канала. Иногда рябь морщила плавно текущие воды Мойки, еще не совсем замерзшей реки, холодно-серой с зеленоватым оттенком посередине, по линии дальше от берега, белого от льда и камня. Дойдя до дома номер 12, он поднялся на короткий лестничный пролет. Слуга впустил его, объявил о его приходе и ввел в кабинет. Пушкин сидел за письменным столом – это был большой прямоугольный стол светлого дерева. Он распечатал лист и быстро скользнул взглядом по первым нескольким строчкам. «Я уж знаю, что такое, – сказал он. – Я такое письмо получил сегодня от Елисаветы Михайловны Хитровой. Это – мерзость против жены моей. Это все равно что тронуть руками г…..Неприятно, да руки умоешь и кончено. Впрочем, понимаете, что безыменным письмом я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое. Жена моя – ангел, никакое подозрение коснуться ее не может. Послушайте, что я по сему предмету пишу госпоже Хитровой…» Он говорил спокойно и без видимых эмоций, довольно отстраненно, как будто не придавая особой важности неприятному, вульгарному инциденту.

Действительно, он получил копию того же самого письма в то утро. Он прочел его несколько раз и к настоящему времени знал текст наизусть. Короткое, написанное по-французски угловатыми, широко отделенными печатными буквами, оно гласило:

КАВАЛЕРЫ ПЕРВОЙ СТЕПЕНИ, КОМАНДОРЫ И РЫЦАРИ СВЕТЛЕЙШЕГО ОРДЕНА РОГОНОСЦЕВ, СОБРАВШИСЬ В ВЕЛИКОМ КАПИТУЛЕ ПОД ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВОМ ДОСТОПОЧТЕННОГО ВЕЛИКОГО МАГИСТРА ОРДЕНА, ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВА Д. Л. НАРЫШКИНА, ЕДИНОГЛАСНО ИЗБРАЛИ Г-НА АЛЕКСАНДРА ПУШКИНА КОАДЪЮТОРОМ ВЕЛИКОГО МАГИСТРА ОРДЕНА РОГОНОСЦЕВ И ИСТОРИОГРАФОМ ОРДЕНА.

НЕПРЕМЕННЫЙ СЕКРЕТАРЬ ГРАФ И. БОРХ.

Рогоносец! Как Дмитрий Львович Нарышкин, обер-егермейстер при дворе Романовых и муж княгини Марии Антоновны Святополк-Четвертинской, когда-то красавицы из красавиц и официальной фаворитки царя Александра I в течение 14 лет.

Рогоносец, как граф Иосиф Михайлович Борх, титулярный советник и переводчик министерства иностранных дел. О Любови Викентьевне Голынской, его жене с 1830 года, мы знаем только, что сам Пушкин сказал однажды Данзасу, когда они проходили мимо кареты Борха: «Жена живет с кучером».

Анонимные письма и загадочные зашифрованные сообщения были в большой моде в Петербурге того времени. В конце октября Андрей Николаевич Муравьев, поэт и высокое должностное лицо Священного Синода, получил по почте копию нового перевода «Потерянного рая» Шатобриана и, говорят, плакал от гнева, когда понял намек на собственную темную роль в отвратительном смещении Нечаева, обер-прокурора Синода. И в декабре посланник Баден-Вюртемберга вынужден был доносить из Петербурга: «Угрожать спокойствию семейств, посылая анонимные письма, уже некоторое время стало здесь прискорбной традицией, но бесчестные авторы таких посланий теперь делают хуже, зайдя так далеко, что беспокоят городские власти своими письмами…»