Тайна древнего замка
Шрифт:
— Мы должны сразить Эстульфа его же оружием.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты должен убить его.
— О да, именно так я и сделаю. Я сегодня же дам ему в морду, тогда у него не будет другого выхода, как выйти со мной на честный бой.
— Мне так не кажется. Эстульф не примет твой вызов.
— Это трусость!
— Ну и что? Ты сам только что назвал его трусом. Трусы боятся, потому они и трусы. Он не воин, он не умеет сражаться так, как ты. Эстульф не выстоит с тобой на дуэли. Поэтому он просто выгонит тебя из замка.
— Пускай попробует.
— И это ему удастся.
— Что ты предлагаешь?
— Что может он, можешь и ты.
— Ты хочешь сказать… Ты не можешь предлагать это всерьез!
— Я ношу под сердцем
— Я никого не стану коварно убивать. Я должен смотреть ему в лицо, когда нанесу удар.
— Изволь, смотри ему в лицо, когда твой меч пронзит его сердце.
— Дело не в том, чтобы смотреть ему в лицо. Дело в том, чтобы все происходило прилюдно и в честном бою.
— Какая чушь. Человеку, пронзенному мечом, совершенно все равно, происходит это в тишине или под громкие крики толпы.
— Такое может ляпнуть только баба.
— Такое может ляпнуть только остолоп.
Клэр
Может ли быть для матери испытание ужаснее, чем мое? Трое детей — так близко и в то же время так далеко. Орендель — огонек в долине, а я в эти дни слишком слаба и слишком больна, чтобы как-либо изменить это. Еще не родившийся малыш — почему-то я утратила связь с ним. То есть он все еще там, хвала Господу, но мне кажется, что он далеко, и я сама не понимаю, почему эта мысль гложет меня. Нет для этого причин, и все же… Я уже ни в чем не уверена. Бильгильдис говорит, что я взвинчена из-за Оренделя. Эстульф согласен с ней, но мне кажется, что дело не в этом. Знаю лишь, что вокруг все не так. Мир будто расплывается перед моими глазами, я словно в тумане. Что-то происходит вокруг, идет своим чередом, а я не могу на это повлиять. Сейчас я слишком слаба, мое смятение слишком уж велико, чтобы я могла ясно думать. Вот уже час я сижу над этими строками и боюсь, что так и не допишу то, что собиралась, — просто потому, что не могу выразить то, что думаю и чувствую. И в то же время я боюсь оставить этот пергамент, ибо лишь в нем я нахожу опору. В нем и в моих сновидениях. Сегодня утром я что-то говорила и вдруг потеряла нить разговора, отвлеклась, слова будто ускользали от меня, и я разозлилась, накричала на Бильгильдис, это я еще помню. А потом… потом я уснула. Я сплю, погружаюсь в пространства сновидений, я сплю ради моего ребенка, ради спасения его жизни. Я говорю себе: «Когда ты спишь, Клэр, ты никак не можешь навредить этому нежному созданию, ибо болезнь твоя спит с тобою». И я пишу, чтобы вернуть моим дням явь, явь, которая сохранится. Странная мысль? Кто-нибудь поймет, что я хочу сказать? Понимаю ли я сама, что я хочу сказать? Я еще хотела… Собиралась…
Элисия — она тоже далеко. Она больше не любит меня. Что остается матери, когда ее дочь теряет любовь к ней?
Она сама виновата. Меня вы не обвините в этом, нет! Она только берет и ничего не дает взамен. Что она сделала, чтобы помириться со мною? Мысли об этом поместятся на кончике иглы, как ангелы… а моя рука, моя протянутая рука уже в крови от их ударов, от ее ударов, от ударов ее мужа-болвана. Превратила сочельник в неслыханный фарс, а ведь все могло бы пройти так красиво… Я просто хотела отдохнуть, послушать мессу, поесть свинины, порадоваться ликованию слуг, порадоваться рождению Спасителя, порадоваться Элисии — да, Элисии. Порадоваться… Но она, она все испортила! Этот день, этот праздник, мою радость, все.
Как это случилось? Она привела с собой венгерскую девчонку и посадила ее за стол. Мне это нисколько не мешало, но Эстульф посчитал это неуместным. Мол, как это так — женщина, которую подозревают в убийстве, да к тому же еще и язычница, празднует с нами Рождество. Мало того, Элисия еще и усадила ее не за стол для слуг, а рядом с нами.
Моя дочь принялась спорить с ним, говоря, что выбрала эту женщину в кормилицы своему будущему ребенку.
Так
Мы с венгеркой переглянулись. К своему изумлению, я поняла, что она поразительно похожа на Элисию. Только это было не прямое сходство, а словно бы единство отражений, противоположностей. Одно и то же выражение лица. Черные волосы — светлые волосы. Бронзовая кожа — белоснежная кожа… Но я чувствовала такую усталость, мне не хотелось задумываться об этом. И потому я так удивилась, когда услышала свой голос — будто со стороны.
— Твой выбор не кажется мне странным, дочь моя. Это так на тебя похоже. Да, правда, сейчас, когда все складывается так, как оно складывается, мне кажется совершенно правильным то, что ты выбрала в кормилицы своему ребенку именно эту женщину. И усадила ее за стол рядом с собой. Одно к одному, одно к одному, верно?
Я просто произнесла эти слова, вот и все. Почему они сорвались с моих губ? Я ушам своим не поверила. Никто меня не понял. Они слышали мои слова, но не понимали, о чем я. Эстульф взял меня за руку и с любовью и нежностью во взгляде заглянул мне в глаза, хотя я и говорила ему наперекор.
Элисия возмущенно вскочила. Нет, так нельзя сказать, она не была возмущена, скорее она была готова к тому, чтобы изобразить возмущение, а теперь подумала, что настал подходящий момент сделать это.
— Что ты хочешь сказать этим?
— Ничего.
— Ну и ладно.
— Если ты не поняла мои слова, то почему ты так разволновалась, услышав их?
— Потому что ты ничего не говоришь и не делаешь без задней мысли.
Я и без того была на пределе своих сил. Я едва перенесла службу, голова болела, свинина на ложе из капусты вызывала во мне тошноту, меня чуть не вырвало после глотка воды, мне хотелось плакать. А еще я была зла на себя за то, что вообще что-то сказала. Мне нужно было уйти в свои покои и лечь спать, как я делала раньше, когда мы ссорились с Агапетом. Я не хотела ругаться с Агапетом, а с моей дочерью так тем более. И все же…
Ярость вспыхнула во мне, словно пожар жарким летом.
Я подумала: «Ты мой демон, я хочу изгнать тебя, если бы не ты, я была бы счастлива». И едва я подумала об этом, слова сами собой сорвались с моих губ. В это мгновение я жалела о том, что вообще родила Элисию. Эта мысль промелькнула в моей голове и исчезла уже через мгновение, но она была.
Не помню точно, что происходило дальше, но мне кажется, что я разрыдалась.
— Ну все, довольно! — воскликнул Эстульф. — Бальдур, Элисия, вы немедленно покинете этот праздник.
Я слышала, что Бальдур что-то отвечал ему. Они кричали друг на друга, а я думала: «Нет. Нет. Что с нами такое? Что тут происходит?»
И вдруг Элисия села на стул рядом со мной. Было ли то сострадание и жалость в ее глазах? Ах, как мне хотелось бы этого! Сострадание — это уже что-то. Значит, не все потеряно. Она отерла слезу с моей щеки, и я ощутила счастье — столь же остро, как чувствовала ярость мгновение назад.
И что она говорит потом?! Что она себе позволяет?!
— Эстульф — жестокий, злой человек. Он тебя обманывает. Ты просто не видишь этого, я понимаю тебя, я ведь и сама знаю, что такое любовь. Но открой глаза, мама! Эстульф просто использует тебя. Он пытался… пытался убить меня, сегодня ночью, ты помнишь, я кричала. Это был не кошмарный сон, нет. Эстульф пытался убить меня, он или подосланный им убийца, и он попытается вновь, я это знаю, мама, я слышала, поверь мне, мама, он хочет убить меня!
Мне показалось, будто меня отбросило в сторону, отбросило и закрутило, я словно вновь очутилась в той бочке, в которой я еще десятилетней девчушкой каталась с холма. Мое тело стало таким хрупким, алебастровым, а мысли разлетелись на мелкие осколки. Я медленно поднялась. Все в зале следили за руганью этих двух задир, пока я не закричала:
— Ты больна, Элисия, болен твой дух, твоя душа, ты безумна, безумна, слышишь?! Безумна! Я больше не хочу тебя видеть. Убирайся прочь, туда, где ты никому не сможешь навредить.