Тайна двух медальонов
Шрифт:
— Ну да, конечно, вы просто забыли ключ от дома.
— У меня нет ключей от этого дома. Моя жена и я… Мы жили… Мы… уже два года…
— Итак, вы вошли через окно. Дальше.
— Поднялся по лестнице к ее спальне. Я не сразу вошел… я… Пожалуйста, поймите меня… Эрика была свободный человек, могла… и о моем визите она ничего не знала…
— Мне показалось, вы не были в этом твердо уверены?
— Может, и так. Какое это имеет значение? Я выждал некоторое время…
— Где?
— В доме.
— Где именно? Возле ее спальни?
— Нет. Я спустился
— И ждали?
— Да.
— Пока ваша жена не проснется?
— Да. Ведь еще не было шести часов.
— Ах да, верно! Но затем вы все же вошли в спальню, господин Лупинус?
— Меня вдруг охватило странное беспокойство. Тишина в доме… Какое-то непонятное чувство, возможно, шестое… не могу вам этого передать. Я взбежал по лестнице, распахнул дверь спальни, и тут… тут я увидел ее. — Лупинус снова вскинул вверх руку в манере завзятого аристократа, однако на этот раз он прикрыл ею глаза.
Майзель выждал в благоговейном молчании несколько секунд, затем спросил:
— Так что вы увидели, войдя в спальню жены?
— Верхняя часть ее тела свешивалась с кровати на пол. Я подбежал, думая, что ей нездоровится, а когда заметил следы рвоты, предположил, что она накануне напилась. Эрика плохо переносила алкоголь. Но тут на меня внезапно нашло озарение, что Эрика мертва. Окоченелость, трупные пятна, отсутствие пульса…
Лупинус заговорил тише. Он поднял другую руку и закрыл ею лицо. Через минуту он опустил рукb на колени и вымученным голосом попросил разрешения закурить.
Майзель кивнул. Он сделал короткую паузу и набросал несколько слов. Однако они не касались пробелов или противоречий в показаниях Лупинуса; главный комиссар записал: «Но тут на меня внезапно нашло озарение» — и подумал: «В обыденной жизни так не говорит ни один нормальный человек. Подобным образом выражается тот, чьи показания и поведение заранее продуманы». Майзель откашлялся. Из чувства противоречия он прикрыл рот так же, как это делал Лупинус, — изящным, аристократическим жестом руки.
— Рассказывайте, пожалуйста, дальше, господин доктор.
— Я уложил Эрику на постели. Затем осмотрел ее, но признаков криза какой-либо болезни не обнаружил. Тогда я позвонил в полицию…
Иоганнес Майзель мысленно нарисовал большой прямоугольник, разбитый на квадраты. В каждом из них стоял знак вопроса. Два из них он уже мог зачеркнуть: теперь известно, кто вошел в дом через кухонное окно и изменил положение трупа. Факт, в общем-то, печальный. Оба момента могли бы положить начало великолепным комбинациям. Отныне на них поставлен крест, поставлен буднично, без всякой борьбы. Если только Лупинус говорил правду! Но, как это ни странно, Майзель верил врачу. Не до конца, правда, но верил. Кроме того, его показания можно было легко проверить.
— Господин доктор, ранее вы упомянули о своем алиби. По окончании нашей беседы вы подробнее расскажете об этом моему ассистенту. Но даже если сведения о вашем пребывании в Берлине сегодня утром и подтвердятся, это не послужит для вас полным алиби Как врач, вы понимаете, что ваша жена умерла за не сколько
— В Гамбурге и в самолете.
— Где в Гамбурге?
— У себя дома. В двадцать три часа я отправился в аэропорт.
— Кто-нибудь может это подтвердить?
— Что я был дома? Моя прислуга и еще знакомая — фрейлейн Бинц. Правда, в аэропорт я ехал один.
— На своей машине?
— Да. Я оставил ее там, на стоянке.
— Господин доктор, что вы делали здесь, в доме Эрики Гроллер, до появления полиции?
— Ждал.
— Это понятно. Где? Как?
— Боже мой, да не помню я подробностей. Сидел возле Эрики на постели, слонялся как неприкаянный по дому…
— И на веранде были?
— И на веранде. То, что я там увидел, окончательно обескуражило меня.
— Вы не были там прежде, чем обнаружили труп своей жены?
— Нет… иначе…
— Что иначе?
Врач молчал. Он раздавил сигарету и обхватил обеими руками голову.
— Если бы я сразу зашел на веранду, — промолвил он наконец, — то раньше заподозрил бы неладное и бросился на поиски Эрики. Это же очевидно.
— Вы так полагаете? Как раз вовсе и не очевидно то, что вы обошли вниманием именно веранду, когда, скучая, осматривали комнаты. При нынешних обстоятельствах было бы куда понятнее то, что к поискам жены вас побудило не шестое, или, может, какое-нибудь диковинное, седьмое чувство, а вид веранды. Вы увидели жуткий беспорядок, испугались и бросились наверх.
— Но это было не так, господин главный комиссар. Логикой и разумом невозможно объяснить всякий cboй поступок.
— Вы были в саду?
— Нет. Вернее, да. Я открыл садовую калитку.
— Чем?
— В сумочке Эрики я нашел связку ключей.
— Дверь на веранду была заперта?
— Нет.
— Это вы точно помните?
— Она не была закрыта на ключ. Удерживалась только защелкой замка. Снаружи она действительно казалась запертой. Вы же знаете эти замки.
— Не помните, какие именно сумочки были у вашей жены?
— Помилуйте!
— Не узнаете этот ремешок?
Стефан Кройцц развернул бумагу и показал его доктору. Лупинус бросил на ремешок лишь беглый взгляд.
— Нет. Я знаю только, что он лежал на веранде.
— Вы были в ванной?
— Да. Сразу после звонка в полицию. Вымыл руки. В конце концов, я касался… трупа.
Слово «труп» врач произнес с придыханием. Майзель отнесся к этому с пониманием и сделал паузу. Доктор принял ее за молчаливое сочувствие и даже одарил главного комиссара за это признательным взглядом. Но он ошибался. В действительности Майзель раздумывал о другом. Квадрат номер три можно было также зачеркнуть. Человек, пользовавшийся мылом и полотенцем, теперь тоже известен. «Только еще недоставало, — с сарказмом отметил про себя Майзель, — чтобы и кровь на веранде принадлежала Лупинусу. Чего доброго, окажется, что он нечаянно споткнулся и налетел головой на вазу, и тогда, дорогой ассистент Кройцц, можете преспокойно выбросить свою стенограмму в мусорное ведро».