Тайна Гремящей расщелины(изд.1962)
Шрифт:
— Снова сложу, — ответил Альбин, — только здесь надо поправить. Он ловко вырезал ножницами жестяную пластинку из пустой консервной банки, согнул, вставил на место сломавшейся детали; собрал часы, повесил их на стену, качнул маятник. Часы затикали.
— Да ты, брат, не только стрелять умеешь, — покачал головой дядя Митрофан. — Руки у тебя, видать, правильные; до войны сказали бы — золотые руки. Молодчина…
— Это же просто, — заметил Альбин, словно оправдываясь. — Совсем просто… А вот свой аппарат не могу
— Ты у себя-то там кем был? — поинтересовался дядя Митрофан — Механиком, что ль?
— Механиком? — повторил Альбин и задумался. — Нет, не механиком, — сказал он наконец. — Не знаю, как вам объяснить, Кузьмич. То, что я делал, сейчас никому не нужно.
— А делал-то ты что? Где работал?
— О, работал я повсюду, — оживился Альбин. — Здесь, на Земле, и там… — он указал пальцем вверх.
— Господи, помилуй нас грешных, — перекрестилась Евдокия Макаровна.
— По воздуху, что ли, летал? — нахмурился дядя Митрофан.
— Летал… — сказал Альбин и умолк.
— Что из тебя слова не вытянешь? — рассердился дядя Митрофан. — Подумаешь, — секретные дела какие. Работал… Летал… Тьфу!
— Не надо сердиться, Кузьмич, — попросил Альбин. — Я обещал вам все рассказать, и я обязательно сделаю это. Но немного позже. Сейчас незачем, да и не сумею. Слов у меня не хватит. И вы снова подумаете, что я болен, что у меня тут, — Альбин указал пальцем на свой бледный лоб, — не все, как надо. Вы уже думали так, и не один раз. Не правда ли?
— Чудной ты какой-то, — смутился дядя Митрофан. — Сидишь, вроде никого не замечаешь, а сам вон мысли мои читал.
— Нет, мысли я читать не умею, — сказал Альбин, — но, кажется, я понимаю вас лучше, чем вы меня. Дядя Митрофан засопел, но ничего не ответил.
Шли дни… Альбин изменился. Скованность и отрешенность постепенно покидали его. В нем все живее пробуждался интерес к окружающему, к людям, их борьбе, радостям и горю. В темные ненастные вечера, когда за окном капли дождя барабанили по виноградным листьям, он теперь подробно выспрашивал стариков о том, как жилось до войны, о годах революции, о приходе фашистов, о партизанах. Раз услыхав какое-нибудь имя, название или дату, он запоминал твердо и точно, словно гравировал их в своей памяти.
— Я должен пробраться к партизанам, Кузьмич, — сказал он однажды дяде Митрофану. — От них, может, удалось бы передать по радио в Москву… Москва, — с нежностью и печалью повторил он, вслушиваясь в звучание этого слова. — О, как все это далеко, бесконечно и безнадежно далеко!..
Он сжал тонкими пальцами лоб и закрыл глаза.
— Знаешь, Кузьмич, — продолжал он после долгого молчания, — я не могу ждать целый год. Я не хочу стоять в стороне… И я не выдержу. Чувствую, что слабею. Проводите меня к партизанам. Это очень важно для всей страны,
Дядя Митрофан безнадежно развел руками.
— Ты же видел, Альбин. Сейчас это невозможно. Мышь не проскочит. И от них никого нет. Может, летом…
Наступила весна. Зацвели черешни. Теплым ветром дышало море. Стоя в темном винограднике, Альбин подолгу слушал гул прибоя и иногда чему-то улыбался.
— Ну, как со связью, не налаживается? — спросил однажды дядя Митрофан.
Юноша грустно покачал головой.
— Может, тебе какой инструмент нужен?
— Нет.
В другой раз, спустившись в погреб к Альбину, дядя Митрофан поинтересовался:
— А где ты свой передатчик держишь? В случае обыска, если бежать придется, не найдут его?
— Какой передатчик?
— Ну этот, как его, — радио или что…
— Ах, это! Не беспокойтесь, Кузьмич. Он всегда со мной. Если бежать, то только с ним.
Юноша распахнул пиджак и показал пояс с двойной портупеей, плотно охватывающей грудь.
— Вот здесь, но не действует… Альбин покрутил блестящие диски на портупее и безнадежно махнул рукой.
— Хитро придумано, — заметил дядя Митрофан, — однако неувязка получилась. Видно, новый образец, военного времени.
— Новый.
— Вот то-то и оно. Лучше было старый взять.
— Старого нет. Это первый… — начал Альбин и умолк.
Однажды вечером Альбин сидел на веранде. Солнце зашло, и сумрак постепенно окутывал притихший город. Над горами сгущались тучи. Все чаще полыхали яркие зарницы.
Евдокия Макаровна принесла самовар, принялась разливать жиденький желтоватый чай, заваренный из розовых лепестков. Вдали громыхнуло.
— Первая гроза, — промолвила старуха и потерла уголком платка сухие глаза.
Маленькая взъерошенная птичка с писком влетела на веранду и закружилась под потолком, задевая за стены и ударяя в стекло серенькими крыльями и тонким клювом.
— А чтоб тебя! — недовольно крикнула Евдокия Макаровна, замахиваясь тряпкой. — Сейчас стекла побьет. Киш!
Птичка заметалась еще стремительнее, ища выхода.
— Не нужно, — быстро сказал Альбин, вставая. — Ее кто-то испугал. Надо успокоить…
Он засвистел сквозь зубы тихо и мелодично, потом протянул ладонь. Маленький ночной гость, сделав последний круг под потолком веранды, опустился прямо в руки Альбина.
Евдокия Макаровна перекрестилась.
— Чудо, истинное чудо!..
— Просто она узнала друга, — улыбнулся Альбин. Он еще раз тихо свистнул, глядя на птичку; и она, словно отвечая, встрепенулась и чирикнула.