Тайна Иеронима Босха
Шрифт:
— Похоже, вы ориентируетесь в латыни лучше меня. Мне потребовалась для этого целая ночь. Надпись находилась на первой части триптиха.
Берле пожал плечами, подошел ближе к репродукции и забормотал что-то. Он бросил взгляд на Кайе, и тот заметил в глазах патера то же мерцание, на которое обратил внимание еще в пансионе. Священник описал рукой большой круг.
— Круг не имеет ни конца, ни начала.
Казалось, патер улыбался своим мыслям. Он пристально вглядывался в изображение на картине.
— Вы уже заметили, что все движущиеся в круге — мужчины? Ни одной женщины. Мужчины окружили пруд в
Берле еще на шаг придвинулся к картине. Он словно ощупывал глазами все части триптиха.
— Я знаю его почти досконально. Если бы я мог рисовать, то нарисовал бы по памяти. Известно ли вам, что пансионом, куда меня поместили, управляют только женщины? Я не видел там ни одного мужчины. От директора до уборщицы — все женщины. Вы были единственным мужчиной, которого я видел там.
Кайе поднял голову и посмотрел на Берле. Сообщение ошеломило реставратора, хотя он вспомнил, что Берле уже рассказывал ему об этом. Тогда он не обратил внимания на его слова.
— Как это связано с картиной? — резко спросил Небриха.
— Напрямую, — провозгласил патер и застыл на месте. — Вы не можете объявить о своем открытии, сеньор Небриха. Оно не должно стать достоянием чужих людей. Я расскажу вам почему. Послушайте, вы хотите узнать, что стало с Якобом ван Алмагином, Петрониусом Орисом и Иеронимом Босхом, сеньор Кайе и сеньор Небриха? Вы оба открыли то, о чем рассказывать нельзя. — Голос патера стал хриплым, в горящих глазах была мольба. — Обещайте мне, что не будете распространяться о том, что я доверю вам! Вы согласны?
IV
— Конечно, я согласен, — прошептал Петрониус и затаил дыхание.
Зита освободила пояс, расстегнула цепочку, которая поддерживала треугольный нагрудник, и через голову сняла платье.
— Тогда возьми это, — проговорила она и наклонилась, чтобы развязать сандалии. — Что стоишь как столб? — улыбнулась девушка и указала на пустой крюк для одежды. — Повесь туда.
Петрониус кивнул, не в силах отвести взгляд от Зиты. Под коричневым платьем оказалась белая, тончайшей работы сорочка, облегавшая тело. Зита подобрала подол и сняла ее. Теперь она стояла перед Петрониусом нагая. Художник взял сорочку, от которой исходил такой сильный запах женщины, что ему захотелось прижать ткань к лицу. Подмастерье рассматривал Зиту с нескрываемым вожделением.
— А теперь иди и повесь одежду туда.
Она снова показала на пустой крюк, затем подняла сандалии и протянула Петрониусу. Тот машинально повесил все на место, а когда вернулся, был смущен и не знал, что делать со своими руками.
— Теперь раздевайся ты, а я повешу твою одежду.
Совершенно смущенный, подмастерье начал раздеваться.
— Зита, я… — заикаясь произнес Петрониус, развязывая ремень и снимая башмаки.
Штаны упали на пол, Зита подняла их и набросила на руку.
— Ты прекрасна! — пробормотал подмастерье.
— Ну, давай же. Они ждут, — поторопила девушка, указывая глазами на проход, в который уже заглянул кто-то из членов братства.
Петрониус торопливо снял рубашку и протянул Зите. Тело выдавало его. Зита улыбнулась:
— Такое случается. Через какое-то время проходит.
Зита смотрела Петрониусу в глаза. Неожиданно он схватил ее за руку и притянул к себе. Девушка не сопротивлялась. Юноша чувствовал мягкие волоски на ее теле, Зита отбросила голову назад, и ее волосы рассыпались по плечам. Она стояла, выгнувшись полумесяцем.
— Отпусти меня, Петрониус. Мы понимаем, что воздержания нельзя добиться легко и сразу. Но серафимская любовь — любовь ангелов в раю — чиста. Мы — дети первого сада, сыновья и дочери Господа, какими были Адам и Ева. Все движения человеческого тела для нас священны, и телесное слияние тоже. Господь создал мужчину и женщину одинаковыми, проклял их тягой друг к другу. Но мы воздерживаемся от наших желаний во время литургии. Возьми себя в руки.
Зита высвободилась из его объятий и повела Петрониуса вверх по лестнице через дверь часовни. Часовня не была такой голой и холодной, как в тот день, когда юношу принимали в братство и он должен был выдержать жуткий экзамен перед братьями и сестрами. Теперь пол покрывал мягкий зеленый ковер, на стенах висели голубые шторы. Свечи на деревянных подсвечниках освещали помещение, так как окна тоже были завешены. Перед ними на полу уже расположились мужчины и женщины, словно первые жители рая. Петрониус обратил внимание, что они сидят по двое.
— И Адам вел Еву за руку и посадил рядом, чтобы делить с ней пищу и постель, — прошептала Зита.
Девушка тоже опустилась на пол и потянула Петрониуса за собой. Церковный служка протянул им шелковую подушку. Петрониус видел, что присутствующие рассматривают друг друга, но их не волнуют нагота, украшения, ранг и положение в обществе, богатство или нищета. Они интересуются человеком.
— Все, кто входит сюда, — прошептала Зита, опускаясь на колени, — равные среди равных, все — дети рая. Мужчины и женщины не отличаются друг от друга ничем, кроме тела.
Там, где обычно находился алтарь, стояла картина. Ее подмастерье заметил сразу. Во время первой встречи с адамитами картина была еще не закончена. Теперь она имела ясные очертания. Лишь в кое-каких местах отсутствовал последний слой краски и некоторые штрихи. Поэтому часть фигур оказались размыты.
— Это наше вероисповедание, Петрониус, — проговорила Зита, указывая на картину. — Мы смотрим из нашего мира на рай. Невинная жизнь, радостное общение друг с другом, свободное от низменных желаний. И мужчины, и женщины имеют одинаковые права и обязанности. Это — настоящий рай!
Петрониус кивнул, хотя не был согласен с такой трактовкой картины. Пейзаж в перспективе первой части триптиха переходил во вторую часть. Зритель смотрел на мир сверху, парил над ним, словно дух. Но что-то изменилось, стало нечетким. Людей встречал не настоящий рай, а — Петрониус не мог пока объяснить, ему нужно было подумать — измененное небесное царство, светский мир желаний и вожделений, в котором, как правильно заметила Зита, отсутствовало осознание вины.
В часовню вошел священник — высокий, широкоплечий, лысый мужчина. Петрониус скорее назвал бы его кузнецом. Священник обвел приход взором. Единственной одеждой ему служила сплетенная из грубой травы епитрахиль, которую он набросил как символ положения священнослужителя. Священник встал перед верующими и начал проповедь, что на время отвлекло Петрониуса от картины учителя.