Тайна корабля
Шрифт:
В течение этого перерыва аукцион приостановился — аукционист, зрители и даже Беллэрс, все они знали, что Лонггерст принципал, а Джим только рупор. Но теперь, когда Юпитер Олимпийский удалился, мистер Борден счел уместным проявить строгость.
— Ну, ну, мистер Пинкертон, надбавляете, что ли? — крикнул он.
Пинкертон, решив покончить разом, ответил:
— Две тысячи долларов.
Беллэрс сохранил свое хладнокровие. «И пятьдесят», — сказал он. Но среди зрителей произошло движение, и, что было важнее, капитан Трент побледнел и тяжело дышал.
— Надбавляй, Джим, — сказал я. — Трент ослабевает.
— Три тысячи, —
— И пятьдесят, — надбавил Беллэрс.
Затем наддача вернулась к первоначальному темпу по сто и пятидесяти долларов; но я тем временем успел вывести два заключения. Во-первых, Беллэрс делает свои последние надбавки с улыбкой удовлетворенного тщеславия, и я мог видеть, что эта тварь гордится славой исключительного положения и уверена в успехе. Во-вторых, Трент снова побледнел при надбавке в тысячу долларов, и его радость при ответе «и пятьдесят», — была очевидна и непритворна. Здесь, таким образом, представлялась загадка: по-видимому, оба были одинаково заинтересованы, но не знали о взаимных намерениях. Это было не все. После нескольких надбавок я случайно встретился глазами с капитаном Трентом, и он мгновенно, и, как мне показалось, с виноватым видом, отвел свои в сторону. Стало быть, он желал скрыть свою заинтересованность? Как сказал Джим, происходила какая-то скверная история. Очевидно, эти двое людей, так странно связанных, так странно чуждых друг другу, решили отбить у нас разбившееся судно, хотя бы за чудовищную сумму.
Значит, оно стоило больше, чем мы предполагали? Внезапная мысль загорелась у меня в мозгу; надбавки приближались к назначенному Лонггерстом пределу в пять тысяч; еще минута — и было бы слишком поздно. Вырвав листок из моего альбома и вдохновляемый, полагаю, тщеславием по поводу своей наблюдательности и догадливости, я принял безумное решение.
«Если вы пойдете выше, — написал я, — я рискую всем, что у меня есть».
Джим прочел и оглянулся на меня с изумлением; затем его глаза просветлели и, повернувшись к аукционисту, он надбавил:
— Пять тысяч сто долларов.
— И пятьдесят, — монотонно повторил Беллэрс.
Пинкертон написал на листке: «Что бы это моглобыть!»,а я ответил, тоже на бумаге: «Не могу себе представить, но что-то есть. Обратите внимание на Беллэрса; он пойдет до десяти тысяч, вот увидите».
И он действительно пошел, а мы подняли выше. Задолго до этого распространился слух о грандиозной баталии. Нас окружила толпа удивленных зрителей. Когда Пинкертон предложил десять тысяч (крайняя цена груза, если бы даже он был доставлен невредимым в Сан-Франциско), а Беллэрс, осклабясь во весь рот от удовольствия сознавать себя центром общего внимания, бросил свой ответ: «и пятьдесят», удивление превратилось в волнение.
— Десять тысяч сто, — сказал Джим, и, говоря это, сделал внезапный жест рукой; лицо его изменилось, и я понял, что он догадался или воображает, что догадался, о тайне. Когда он снова стал писать в записной книжке, рука его подпрыгивала, как у телеграфиста.
— Китайский корабль, — писал он, и прибавил крупными, неровными буквами с сильным росчерком: «Опиум»!
«Конечно, — подумал я, — в этом, должно быть, и секрет».
Я знал, что вряд ли хоть одно судно уходит из китайского порта, не припрятав где-нибудь под переборкой
К этому времени ни Пинкертон, ни я не были в нормальном состоянии. Пинкертон был вне себя, глаза его горели, как лампы; я весь трясся. Когда дошло до пятнадцати тысяч, мы, вероятно, представляли на взгляд постороннего более жалкие фигуры, чем сам Беллэрс. Но мы не останавливались, и толпа следила за нами — то в безмолвии, то внезапно начиная перешептываться.
Добрались до семнадцати тысяч, когда Дуглас Б. Лонггерст, протискавшись сквозь толпу, стоявшую против нас, несколько раз многозначительно покачал головой, глядя на Джима. Джим ответил запиской, состоявшей из двух слов: «Мой риск!», прочитав которую, великий человек предостерегающе помахал пальцем и ушел — как мне показалось, не без сожаления.
Хотя мистер Лонггерст ничего не знал о Беллэрсе, но темный законник, по-видимому, знал все, что нужно, о патроне покупателей разбитых судов. Он, очевидно, ждал его вмешательства в борьбу, и с явным удивлением и разочарованием отнесся к его уходу и продолжению наддач. — «Э,— подумал он, должно быть, — так мне не с кликой приходится воевать». И решил продолжать игру.
— Восемнадцать тысяч, — сказал он.
— И пятьдесят, — ответил Джим, перенимая тактику своего противника.
— Двадцать тысяч, — объявил Беллэрс.
— И пятьдесят, — повторил Джим с легкой нервической дрожью.
Затем, точно по молчаливому соглашению, они вернулись к прежнему темпу — только теперь Беллэрс набавлял по сто, а Джим по пятидесяти. Тем временем наша идея получила распространение. Я слышал слово «опиум», передававшеся из уст в уста; и по взглядам публики можно, видеть, что она предполагает, будто у нас имеются частные сведения. Здесь произошел инцидент, весьма типичный для Сан-Франциско. Тотчас за моей спиной стоял уже некоторое время дюжий пожилой мужчина с веселыми глазами, легкой проседью и веселым красноватым лицом. Внезапно он выступил в качестве третьего соискателя, четыре раза надбавил по тысяче долларов и так же внезапно сошел с поля, оставаясь затем, как и раньше, молчаливым заинтересованным зрителем.
Со времени бесполезного вмешательства мистера Лонггерста Беллэрс, по-видимому, был не в своей тарелке, и при этом новом нападении начал в свою очередь писать что-то. Я, естественно, воображал, что записка предназначается капитану Тренту; но когда она была кончена и писавший повернулся и окинул взглядом толпу, он, к моему несказанному удивлению, по-видимому, не заметил присутствия капитана.
— Посыльный! Посыльный! — кликнул он. — Кто-нибудь позовите мне посыльного.
Наконец кто-то позвал, но не капитан.
Он посылает за инструкциями, — написал я Пинкертону.
За деньгами, — был ответ. — Попытаться кончить дело? Я думаю, пора.
Я кивнул головой.
— Тридцать тысяч, — сказал Пинкертон, перескочив сразу через три тысячи долларов.
Я заметил сомнение в глазах Беллэрса; потом внезапную решимость.
— Тридцать пять тысяч, — сказал он.
— Сорок тысяч, — сказал Пинкертон.