Тайна королевы Елизаветы
Шрифт:
Говоривший эти слова Флетчер намекал на то, что Ралей смотрел из окна Тауэра на казнь своего соперника герцога Эссекского.
– Но, во всяком случае, – сказал Шекспир, – хотя Ралей и был во вражде с герцогом, с нами он был дружен. Я уверен, что он заступился за нас при дворе за инцидент, который с нами произошел теперь. Но в то время как одни наши друзья томятся в заключении, другие держатся от нас подальше. Что касается нас, актеров, в нашей среде тоже возникли разные недоразумения и препирательства, и актеры враждуют теперь с писателями, и наоборот.
– Ты, вероятно, вспомнил о том, как прежде, бывало, наш смуглый Бен сидел с нами за этим столом? – спросил Слай.
– Да, и желал бы, чтобы он действительно сидел сейчас с нами. Он, наверное, сидит теперь в таверне «Злой Дух», там ему нечего бояться конкуренции с твоим остроумием, Виль.
– Да,
– Нет, – возразил Шекспир, – его вообще не ценят по достоинству, и поэтому юмор его принял горький и обидный для других характер – так киснет иногда вино в открытой бутылке, когда его никто не хочет пить.
– Во всяком случае, – воскликнул Мерриот, который разгорячился еще более от слишком частого употребления горячего, подсахаренного хереса, – что касается меня, то я скорее согласился бы терпеть все муки ада, чем стать неблагодарным по отношению к тебе, Шекспир.
– Ах, глупости, я не оказывал никаких благодеяний ни тебе, ни Бену Джонсону.
– Вот как! – воскликнул Мерриот, отрезая своим перочинным ножом кусок мяса и отправляя его в рот (вилки стали употребляться только десять лет спустя). – Открыть дверь своего дома человеку, которого только что выбросили из пивной, накормить его, когда у него не было денег, дать ему приют у себя, когда он не имел права даже рассчитывать на него, – по-твоему, это не благодеяние?
– Неужели ты находился в подобном состоянии, когда Шекспир принял тебя в нашу компанию? – спросил с удивлением Флетчер.
– Да, если еще не в худшем. Разве Шекспир никогда не говорил вам об этом?
– Нет, он говорил только, что ты дворянин и хочешь сделаться актером. Расскажи нам об этом, пожалуйста.
– Да, конечно, расскажи, как это случилось, – воскликнули Геминдж и Конделль.
А Слай прибавил:
– Актеру сделаться дворянином на сцене немудрено, но дворянину стать актером – дело другое, этот вопрос давно уже интересовал меня.
– Хорошо, – сказал Гель, очень довольный, что может говорить теперь один за всех, – я расскажу вам, каким образом дворянин может сделаться еще кое-кем похуже, чем актером. Произошло это три года тому назад, в тысяча пятьсот девяносто восьмом году, когда я только что приехал в Лондон. Вы все, вероятно, уже слышали от меня, как я потерял все свои имения благодаря жестокости законов и моих родственников. Когда мой кузен получил в свои руки все мои владения, он был не прочь платить за меня, чтобы я мог посещать один из университетов, но я вовсе не желал сделаться бедным ученым, так как дома вырос в богатстве и довольстве, как и подобает сыну дворянина. Я знал только по латыни, умел играть на лютне, умел охотиться и прекрасно стрелял, а главным образом упражнялся в искусстве фехтования. Как раз в то время, когда для завершения образования я должен был отправиться в Италию, Германию и Францию, отец мой и мать умерли, и меня выгнали из родного дома, после чего, конечно, я не перестаю проклинать неправедные суды и жестоких и коварных родственников. Я бросил моему кузену в лицо деньги, которые он предлагал мне, и сказал, что скорее пусть меня повесят, как вора, чем соглашусь хоть что либо принять от него. Все, чем я владел тогда, – это моя лошадь, одежда, бывшая на мне, рапира и кинжал, а также маленький кошелек с несколькими кронами. У меня во всем мире был только один друг, на которого я мог рассчитывать, и к нему-то я и отправился. Это был католик, отец которого когда-то спас моего деда, протестанта, во времена королевы Марии, и я поехал к нему в надежде, что он не откажется оказать мне услугу и приютить меня. Хотя обычно он жил в Париже, но на этот раз был у себя дома в Гертфордшире, однако он ничего не мог сделать для меня, так как имение его было разорено, и он сам собирался перебраться в те страны, где католики могут считать себя в безопасности. Он дал мне письмо к лорду Эссекскому, который, как и мой отец, любил его, несмотря на то что он был католик. Когда я прочел это письмо, я вообразил, что участь моя обеспечена. Я ехал в Лондон с самыми радужными надеждами, в уверенности, что скоро займу высокий пост при помощи герцога. В день приезда в Лондон я так был поражен здешней роскошной жизнью, так увлекся всеми удовольствиями, которыми здесь можно пользоваться, что раньше, чем я успел добраться до герцога, кошелек мой оказался пуст, несмотря на то что в нем лежали только что полученные мною от продажи лошади деньги. Но я нисколько не беспокоился, я был уверен, что герцог сразу возьмет меня в дом, прочитав письмо своего друга. На следующее утро, когда я уже отправлялся в замок герцога, меня остановил какой-то малый в таверне и спросил, слышал ли я последние новости. На мой отрицательный ответ он рассказал мне, в чем дело. Герцог накануне поссорился с королевой, повернулся к ней спиной и положил руку на эфес своей шпаги, впрочем, вы ведь знаете это все, господа.
– Да, – ответил Слай, – королева за это отодрала его за уши, спор произошел из-за вопроса касательно Ирландии.
– Герцог впал в немилость, – продолжал Гель, – его готовы были обвинить в государственной измене. Я так мало смыслил в придворных делах, что решил, что мое письмо может только вовлечь меня в неприятности, и поэтому сжег его тут же в таверне и стал раздумывать, что мне делать. Я поселился в дешевых номерах, заложил свое оружие, потом плащ, наконец, и остальное платье, купив себе на время какие-то обноски на рынке. Я решил скорее умереть на улице, чем отправиться опять в Оксфордшир к моему кузену, и действительно, конец мой, казалось, был уже близок; однажды хозяин потребовал от меня денег за квартиру, я был пьян и выругал его, а он взял и вышвырнул меня на улицу, хорошенько поколотив предварительно. Я был так разбит, что едва двигался, но все же потащился дальше, пока не упал где-то без сил, и тогда-то Шекспир, возвращаясь поздно ночью из таверны, наткнулся на меня, так как я лежал посреди дороги. Я не знаю, что побудило его остановиться и внимательно осмотреть меня. Но, во всяком случае, он не только поднял меня, но и повел к себе на квартиру, а затем предложил мне поступить в его труппу, от чего, конечно, я не мог отказаться, так как иначе должен был умереть от голода на улице. Нечего и говорить о том, как я был ему благодарен за это предложение.
– По стонам, которые ты испускал, я сразу догадался, что ты – не простой бродяга, – заметил Шекспир.
Поздно вечером в «Морскую Деву» пришел и Борбедж; есть он не хотел, так как поужинал уже в другом месте, но выпить согласился с радостью. Вся комната теперь была наполнена табачным дымом, так как почти все актеры закурили свои трубки. Шекспир не курил.
Разговор перешел как-то на новую пьесу, и Геминдж сказал, обращаясь к Шекспиру:
– Ведь этот принц Гамлет жил, кажется, двести лет тому назад? Теперь он возродился к новой жизни благодаря нам, не правда ли, Шекспир?
– Да, многие покойные короли или герои обязаны своим возрождением нам, несчастным писателям и актерам.
– А между тем мы, несчастные актеры, воскрешающие мертвых, сами забываемся первыми. Кто еще будет помнить наши имена через триста лет?
– Почему же нет? – заметил Конделль. – Ведь если наши имена будут напечатаны в книгах, содержащих пьесы, которые мы играли, то наши имена точно так же сохранятся для потомства.
– Ну, в таких книгах, которые печатаются теперь, вряд ли долго сохранятся наши имена, – сказав Слай, сам иногда писавший пьесы.
– Я, со своей стороны, вовсе не желал бы, чтобы пьесы, которые я написал, существовали слишком долго, – сказал Шекспир.
– Но подумай, Шекспир, ведь если бы кто-нибудь взялся напечатать все пьесы, написанные тобою, и в начале книги выставил бы наши имена, то есть имена актеров, исполнявших эти пьесы, то в таком случае и мы сделались бы небезызвестными потомству.
Шекспир ответил на это:
– Жалкая участь предстояла бы моим пьесам и вашим именам, напечатанным во главе их: толстые запыленные фолианты лежали бы где-нибудь в пыли в лавке, где никто не стал бы покупать их.
– А я, со своей стороны, уверен в том, – заметил вдруг Геминдж, – что твои книги никогда бы не завалялись в пыли, Шекспир, их стали бы читать всегда.
– Да, весьма возможно, что они не лежали бы в пыли, так как их употребили бы как оберточную бумагу, – смеясь ответил Шекспир. – Дик говорил, что книги могут сохраняться в продолжение трехсот лет, это верно, так как весьма древние книги сохранились до наших дней, но так как каждый век дает своих писателей, более умных и интересных, чем предыдущие, то кто же станет читать, скажем, в тысяча девятисотом году, например, сочинения какого-то Вильяма Шекспира, его пьесы или, например, его поэмы, которые он обработал, однако, более старательно даже, чем пьесы.