Тайна любви
Шрифт:
Снова воцарилось молчание.
Графиня сидела, опустив голову, но вот она подняла ее и посмотрела на Караулова.
Ее лицо было лицо страдалицы, лицо мученицы.
— Мой друг, — сказала она прерывающимся, полным слез голосом, и вы находите, что я должна выпить эту чашу срама? Ужели я обязана быть у изголовья моего мужа в квартире его любовницы?
— Графиня, — отвечал Федор Дмитриевич, — вот мое мнение. На вас не лежит никакой обязанности. Разрывая свою связь, которая вас соединяла, Владимир сам освободил вас от всякой обязанности.
— Так что я могу со спокойной совестью возвратиться к могиле моей дорогой дочери?
— По моему мнению, можете… — спокойно отвечал Караулов.
Молодая женщина посмотрела на него и вдруг неудержимо зарыдала.
— Боже мой, Боже мой, воскликнула она, задыхаясь от слез, — есть ли на свете кто несчастнее меня… Сколько лет я влачу жизнь, полную унижения и страдания, жертв и лишений… Сколько лет мое сердце надрывается от горя и оскорблений… После разлуки с мужем я испытала отчаяние матери, ребенок которой умирает на ее руках. Боже мой, ты взял у меня мое дитя, мое утешение, мою силу… Я чувствовала, что мое сердце упало в могилу вместе с прахом моей дочери… Но те слезы, которые я проливала, были чисты, они не покрывали меня бесславием… Сегодня, Ты, Боже, посылаешь мне и это. Я должна испытать стыд и позор… Этот человек, который разбил мою жизнь, заставляет меня терпеть унижение у своего смертного одра.
Она откинулась на спинку кресла, закрыла лицо руками и, казалось, замерла в припадке безысходного горя.
Прошло около четверти часа.
Федор Дмитриевич сидел неподвижно, из уважения к понятному для него состоянию души графини.
Она полулежала в кресле, тихо рыдая.
Караулову показалось, что его присутствие излишне, что ее следует оставить одну, дать ей выплакаться.
Он осторожно встал и направился к двери.
Но графиня Конкордия Васильевна не допустила его выйти из комнаты.
Она вскочила с кресла и загородила ему дорогу.
— Мой друг, — сказала она, — простите мне мою слабость. Она кончилась, слава Богу. Мои глаза прозрели, я вижу теперь все ясно, я понимаю значение ваших слов: никакие формальные обязанности не заставляют меня действовать так, но есть еще обязанности нравственные, которые должен исполнить человек, если он дорожит своим человеческим достоинством.
Она схватила обе руки доктора.
— Уже почти месяц мы живем одной жизнью, одним горем. Я боюсь подумать о том времени, когда мы, быть может, снова с вами будем в далекой разлуке, снова станем чужими друг для друга, и при этом я вас хорошо знаю и хочу быть достойной вас. Слушайте меня. Какова бы ни была болезнь, которой болен мой муж, на какой бы постели и где бы он ни лежал, я решилась за ним ходить… Я пойду туда с надеждой на его выздоровление и желанием этого выздоровления, жертвуя последний раз моим самолюбием, моими чувствами, моей любовью, самой святой. Теперь вы меня поняли, не правда ли? Мой дорогой друг, вы после Бога первый вдохнули в меня силу исполнить все то, что я решила! Скажите, довольны ли вы мной?
Она стояла перед ним с лихорадочным блеском в глазах и почти радостным, преображенным лицом.
Это было с ее стороны почти признание, первое признание.
Он пожал ее руки. Она не отнимала их.
Федор Дмитриевич преклонил перед нею колени и стал покрывать поцелуями ее руки.
— Вы святая! — задыхающимся голосом проговорил он.
Она высвободила от него свои руки и быстро подошла к зеркалу, чтобы привести в порядок свое лицо и волосы.
Он встал с колен.
— Дайте мне адрес, я поеду туда… — сказала она.
— Я вас провожу.
— Нет, мой друг, я от этого отказываюсь. Вы не знаете, до чего может дойти бесстыдство и злословие этой женщины.
— Вы правы, графиня… — согласился Федор Дмитриевич.
Он написал адрес и подал ей.
— Дай Бог вам силу исполнить ваш великий и трудный подвиг… — напутствовал он уходящую.
Несчастной, ни в чем не повинной жене теперь предстоял тот же путь, по которому неделю тому назад ехал преступный муж и отец, но чувства, наполнявшие их сердца, были различны.
X. У постели больного
— Дома г-жа Ботт? — спросила графиня Конкордия Васильевна у отворившего ей дверь дачи лакея.
Он еще не успел ответить, как она уже прошла мимо него в переднюю.
Лакей почтительно посторонился.
Он догадался.
Петербургская прислуга всезнающа, от нее не могут укрыться никакие тайны дома, в котором они служат. Как бы тщательно от нее ни скрывали, она узнает всю подноготную. Лакей заметил давно, что барыня была всегда настороже.
Он знал, что барин — граф Белавин, а барыня — г-жа Ботт, знал также, что граф женат, но что его жена не живет в Петербурге.
Тревожное состояние барыни указывало, что каждый день может произойти катастрофа, или, по крайней мере, скандал.
Когда лакей увидел входившую красивую даму с благородной осанкой, всю в черном, то тотчас понял, что это пришла законная жена за своим мужем.
Еще раз почтительно поклонившись, он ввел ее в зал.
Если кто не ожидал видеть графиню, то это Надежда Николаевна.
Когда лакей доложил ей, что в зале ее ожидает дама, и она вышла, то при виде своей задушевной подруги, величественной и невыразимо прекрасной, она отступила, ошеломленная.
Графиня произнесла только два слова:
— Мой муж!..
Надежда Николаевна хотела ответить, но язык ей не повиновался.
Наконец, она с усилием произнесла хриплым голосом:
— Он очень плох!
— Я хочу его видеть! — сказала повелительно графиня.
Она двинулась к двери, у которой стояла Надежда Николаевна.
Та невольно посторонилась.
Графиня Конкордия откинула портьеру, отворила и вошла, сопровождаемая своею бывшей подругой, поступью королевы.
Это была комната больного, мрачная комната.
Шторы были спущены. Маленькая лампочка под густым зеленым абажуром полуосвещала комнату, отражаясь в зеркале над камином.
Атмосфера была спертая, пропитанная человеческими испарениями и запахом лекарств.
На постели, стоявшей посреди комнаты, лежал граф Владимир.
Цвет лица его был багровый, дыхание прерывистое, глаза его то открывались, то закрывались, ничего не видя, лоб был покрыт компрессом, а на выбритом темени лежал пузырь со льдом.