Тайна мадам Живанши, или Смерть мужьям
Шрифт:
– Телефон в участке – дело государственное, – сообщил Кручинский, обмахиваясь от трудов праведных батистовым платочком. – Идите на телеграф, там и телефонируйте. Не видите, что ли, все заняты, не мешайте, барышня, и так с делами не управиться. Здесь полиция, а не проходной двор.
Дама не была приучена к такому обращению, а потому закусила хорошенькую губку. Но делать было нечего. Из маленькой атласной сумочки, которую мы сразу и не приметили, появилась трехрублевая ассигнация и легла на стойку, которая отделяла мир людей от мира чиновников. Случилось чудо: купюра растаяла, а вслед за ней три чиновника повскакивали со своих
Она попросила оставить ее, покрутила ручку, назвала телефонистке номер 2–23, долго слушала молчание, поблагодарила девушку на станции, повесила рожок и оборотилась к троице, с интересом изучавшей ее прелести, скрытые юбкой.
– Мне срочно нужен сыщик. Лучший, – чуть дрогнувшим голосом сказала она. – Дело о жизни и смерти. У вас есть такой особый человек?
Переглянувшись, чиновники словно сговорились, на кого выпадет счастье.
– Извольте обождать, мадам, он немного занят раскрытием важного преступления, – доложил Кручинский и мерзким образом подмигнул.
К насыщенному букету ароматов медицинской комнаты, в котором йод боролся с хлоркой и касторовым маслом, Ванзаров принюхался и перестал замечать, да и составление протокола отняло все внимание. Появление нового аромата откуда-то из-за дверей дало себя знать настойчиво и нагло. Казалось, в жаркой атмосфере надвигается грозовое облако нестерпимой вони, подгоняемое сквозняком. Что за запах, Родион понять не мог и решил: воздух подпортил покойник. Но тот еще не успел. Это была какая-то совершенно особая гарь: будто жгли гнилую солому или болотный мох.
Синельников закрылся газетой и делал вид, что ничего не замечает.
От толчка беленую дверь впечатало в стену, и на пороге предстала роскошная персона. Росту в ней было чуть ли не три аршина, плечи вздымались исполинским размахом, а грудь выпячивалась яблоком. Пришедший был одет не просто великолепно, а с шиком, это подтвердила бы любая дама: в идеально приталенном сюртуке, щегольских брюках, яркой жилетке, а в петлице цвела модная бутоньерка из белых гвоздик. Все та же дама не смогла бы остаться равнодушной к великолепно ухоженным, напомаженным усам, дивно напоминавшим крылышки экзотической пташки. Чтобы впечатление превосходства стало неизгладимым, визитер помахивал тросточкой с замысловатым набалдашником и крепко держал массивный саквояж, по виду тяжелый. Роскошный господин выпустил струю дыма, не разжимая губ, в которых торчала короткая сигара, именуемая сигарильей. Родион вынужден был сдержать рвотный порыв: таким нечеловеческим ароматом дунуло от курильщика. Источник неизвестной вони предстал во всей красе.
Ни с кем не здороваясь, господин прошел к хирургическому столу, бесцеремонно убрал простыню, окинул взглядом мирный труп, развернулся и громогласно заявил, не вынимая изо рта сигарильи:
– Синельников, до белой горячки допился наконец? Какого рожна меня вызывать на сердечный приступ? Совсем сдурел?
– Это не я, господин коллежский советник, – явно робея, отвечал доктор. – Это вот юноша потребовал.
Ванзарова пронзил взгляд карих глаз, усиленный нахмуренными бровями и презрительно скривленными губами.
– А вы что еще за птица с пером в заднице?
– Позвольте представиться, Ванзаров, коллежский секретарь, – недрогнувшим голосом сообщил Родион, пряча подло вспотевшие ладони
Угрожающее выражение лица исчезло, открыв умные до чрезвычайности и добродушные до детской наивности черты благородного во многих смыслах мужчины в полном расцвете тридцати с небольшим лет. Изъяв сигарку изо рта, Лебедев задумчиво проговорил:
– Ванзаров… Ванзаров… Не то ли это юное дарование сыска, о котором жужжат сплетники в департаменте?
Родион только потупился.
– Ну так это другое дело! – радостно фыркнул гигант, затушив окурок о грязный пол коридора. – Что ж вы сразу не сказали! А я – Лебедев. Да вы знаете… А откуда вы меня знаете?
О, как много можно было бы поведать о заслугах Лебедева! Не было в России иного криминалиста, который так честно носил бы титул «гениальный». Заслуги Аполлона Григорьевича перед криминалистической наукой и разнообразными научными полицейскими дисциплинами были неисчислимы. Но главным его достижением стало основание в 1890 году антропометрического кабинета по системе Альфонса Бертильони, в котором преступника тщательно замеряли, фотографировали и систематизировали. За пять лет было обмерено более двадцати тысяч человек. Благодаря чему опознавали беглых и разыскиваемых не абы как, а по научной системе, хоть и сложной. И это только отдельный штрих великолепного портрета! Все же, постеснявшись Синельникова, Ванзаров ограничился кратким перечнем дел, в раскрытии которых принял непосредственное участие талант Лебедева.
Это произвело впечатление. Великий криминалист сожмурился, как заласканный кот, протянул ладонь и одарил крепким рукопожатием. Родион смутился, что такой достойный человек найдет кожу его рук недостаточно сухой. Но Лебедев добродушно хлопнул по плечу и обдал запахом дорогого коньяка:
– Ну, юное дарование сыска, выкладывайте, что у вас стряслось…
– Я полагаю, что совершено дерзкое преступление…
Заскучавший было доктор не вовремя хмыкнул, за что немедленно поплатился:
– Синельников! Еще один звук – и вылетишь в форточку… Продолжайте, Ванзаров. Отчего решили, что убийство?
Родион попросил подойти к телу и откинул край сюртука:
– Как думаете, что это такое?
Криминалист сощурился и признался, что ничего не замечает.
– Ну вот же! – указал палец в область, где у трупа полагалось сердце.
Лебедев нагнулся, разгадывая деталь, скрывавшуюся в рисунке яркой материи, и тихонько присвистнул:
– Ай да Ванзаров, ай да глазастый. Как вас величать?
– Родион… – сказал коллежский секретарь и уже не так уверенно добавил: – Георгиевич.
Синельников, заинтересованный находкой, сунулся к столу. И сразу пожалел. Развернув щуплого эскулапа к выходу, Лебедев ласково предложил:
– Ступай-ка ты, брат, отсюда, чайку выпей или водки. Нечего тебе тут делать.
Обиженный доктор в расстроенных чувствах хлопнул дверью.
– А вы совсем другой, – сказал Аполлон Григорьевич, все же понизив голос. – Мхом не поросли, делом горите, не то что эти, сразу видно. Вы уж простите мое вторжение, больно не люблю местного пристава: подлец в погонах – худшая из бед в полиции, да. Ну попробуем разобраться с его благородием дохлятиной.