Тайна «Ночного дозора» (Легенда о «Ночном дозоре»)
Шрифт:
Мейстеру Рембрандту ван Рейну снился странный и неприятный сон.
Снилось ему, что он идет вдоль одного из амстердамских каналов.
Идет под руку с женщиной, только вот лица этой женщины никак не может разглядеть. То ли это покойная Саския, то ли вдова трубача Гертджи…
Они идут вдоль канала, ни слова не говоря, а навстречу им по одному, по двое проходят те, кого писал мейстер Рембрандт за прошедшие годы — пророк Иеремия с трясущейся седой бородой, апостол Павел в сером грубом рубище, доктор Тюльп в белоснежном кружевном воротнике, с ухоженной бородкой, торговец Николас
И все они показывают художнику на что-то, плывущее по темной воде канала.
Мейстер Рембрандт подходит к самой воде, склоняется.., и видит плывущие мимо него полуувядшие цветы — тюльпаны, лилии, розы.., он следит за этими цветами, пытаясь понять, откуда и куда они плывут, и вдруг там же, в этой темной маслянистой воде, видит он лицо.., лицо своей Саскии, так рано его покинувшей…
И мертвая Саския открывает глаза, смотрит на него со странным укором, и тянет из воды к нему руки, словно пытается схватить и утянуть к себе, в воду…
— Что ты, Саския, мой цветочек! — в испуге говорит ей мейстер Рембрандт. — Разве я в чем-то перед тобой виноват? Почему ты хочешь моей смерти?
И она что-то отвечает ему, только слов не слышно.., она отвечает ему с укором…
Рембрандт проснулся в ужасе. Приподнявшись в постели, уставился перед собой невидящими глазами.
К чему такой сон? Неужели покойная жена с того света пытается протянуть к нему руки?
Он повернулся и увидел спящую рядом Гертджи.
Полное плечо отливало молочным серебром под льющимся сквозь неплотно прикрытые ставни лунным светом. Женщина дышала спокойно и ровно, словно совесть ее была чиста, как слеза младенца. Вот она немного повернулась и пробормотала сонными губами какое-то слово, какое-то неразборчивое имя…
Рембрандт успокоился и снова лег рядом с Гертджи.
Должно быть, этот сон ничего не значит, незачем беспокоиться о пустяках. Говорят, покойники снятся к перемене погоды. Другое действительно беспокоит его: деньги тают, как снег под лучами весеннего солнца.., долг за дом не уменьшается, да и других долгов у него чересчур много.., и Саския оставила наследство не ему, а девятимесячному сыну.., и еще этот странный заказчик, этот Черный Человек — какую необычную задачу поставил он перед художником.., такого ему никогда не приходилось слышать. Лучше всего было бы отказаться, послать этого человека подальше, но деньги, проклятые деньги! Ведь он уже взял у заказчика пятьсот гульденов…
Вот что, надо посоветоваться с торговцем Авраамом, он умный и опытный человек и может дать дельный совет…
Мейстер Рембрандт тяжело вздохнул, обнял сонную Гертджи и снова заснул.
Старыгин вышел на улицу.
Толпа туристов к вечеру не поредела, но стала более нарядной. Еще немного — и все разбредутся по многочисленным ресторанчикам, тратториям и пиццериям. Все музеи уже закрыты, скоро закипит бурная ночная жизнь многолюдного туристского города.
Многочисленная публика двигалась неторопливо, наслаждаясь теплым весенним вечером, и озабоченный, стремительно несущийся Старыгин вызывал недоуменные, недовольные взгляды. Он продирался сквозь нарядную толпу, как сквозь густой кустарник, рассыпая во все стороны извинения.
Наконец он добрался до площади Сантиссима Аннунциата, где
Старыгин подбежал к массивным дверям монастыря.
На часах было уже без пяти минут девять.
Он подергал бронзовую, ручку. Она не поддавалась.
— Музей давно закрыт, синьор! — проговорил полный одышливый прохожий. — Приходите завтра!
Старыгин и сам уже это понял.
Он растерянно огляделся и двинулся вдоль стены монастыря.
Огромные часы где-то высоко над головой начали отбивать положенные девять ударов.
И в это мгновение маленькая дверца в монастырской стене, мимо которой проходил Дмитрий Алексеевич, приоткрылась, из проема высунулась худая рука в сером холщовом рукаве, схватила Старыгина за локоть и потянула его внутрь.
Он пригнулся и скользнул за дверь.
Дверь тут же захлопнулась за ним.
Он был в полутемном монастырском дворике. В воздухе царил волшебный аромат цветущих лимонных деревьев.
Рядом, в густой тени стены, стоял человек, точь-в-точь похожий на Отшельника с девятой карты — монашеский плащ с капюшоном, посох в левой руке…
Только лица отшельника не было видно под низко опущенным капюшоном, да фонаря не было в правой руке. Отшельник предостерегающим жестом поднял эту руку и сделал Старыгину знак следовать за собой.
Часы пробили последний, девятый раз.
Услышав этот удар, Старыгин с удивлением осознал, как мало прошло времени с тех пор, как он шел в смятении вдоль монастырской стены, не зная, как проникнуть внутрь обители.
Его проводник приблизился к небольшой, скрытой среди деревьев часовне, толкнул дверь и пропустил Дмитрия Алексеевича внутрь. Прикрыв дверь за собой, он зажег свечу и откинул капюшон.
Это был худощавый человек средних лет, с узким, костистым, выразительным лицом и маленькой остроконечной бородкой. Старыгин уже без всякого удивления осознал, что это лицо хорошо ему знакомо, внимательно пригляделся к нему и понял, что человек в монашеском плаще похож на второго сержанта с картины Рембрандта, того, что стоит справа от лейтенанта, в нарядном костюме из темного бархата с белоснежным воротником — фрезой.
— Ромбут Кемп! — произнес он вполголоса имя амстердамского сержанта.
— Вы правы, — тот сдержанно кивнул и выше поднял свечу. — Мне нужно многое вам рассказать. Здесь нам никто не помешает…
Старыгин окинул часовню взглядом, насколько это позволяло скудное освещение. , Беленые стены смутно проступали из темноты, на одной из них виднелась полустертая фреска с изображением Голгофы. Рядом стояли прислоненные к стене козлы, за ней открытый квадратный люк в полу, пара простых скамей довершала скудную обстановку. Возле задней стены часовни стояли деревянные леса, на которых днем, наверное, работали реставраторы. В воздухе чувствовался легкий запах воска, церковных благовоний и еще чего-то, острого и незнакомого, напоминающего ароматы тропических цветов. Колеблющееся пламя свечи, отбрасывающее на стены неровные пятна света, вызывали в памяти живопись Рембрандта, с излюбленной великим голландцем фантастической игрой тьмы и света. Особенно усиливало это сходство худое выразительное лицо человека в плаще.