Тайна переписки
Шрифт:
— Хорошо, — одобрил Трескин. — И можешь не жалеть денег, я заплачу.
— Когда ты уходишь, — сказала она, глядя туманно в сторону, — я перечитываю письма, чтобы напомнить себе, какой ты на самом деле.
Нет! — поторопился остановить видение Саша. — Это слишком. Эдак мы черти куда заберемся! Он отмотал назад к моменту знакомства, переодел девочку и сменил прическу. Первый раз она появилась в синем балахонистом комбинезоне, вроде тех, которые носят или могли бы носить нарядные грузчики какого-нибудь культурного предприятия. Под комбинезоном у нее оказалась только маечка, которая оставляла голыми трогательные руки и плечи… И ходила она босиком — тонкие щиколотки, узкая ступня.
Саша видел обрывками, деталями, то, что показывалось ему само собой, и совсем не видел лица, сколько ни напрягался. Второй раз пришлось натянуть неизбежные лосины, очень мягкий, мохнатый свитер, ровного красного цвета и длиной ниже попки. Пышные, резко пахнущие духами волосы до плеч. Нарисованные глаза излучали прямо-таки страстный, хотя и однообразный интерес к Трескину, приятелю Трескина и приятелю приятеля Трескина. Слушая, она безотчетно приподнимала брови, ротик слегка приоткрывался, словно она несказанно изумлялась каждому слову собеседника.
— Это мой друг Саша, — сказал Трескин, оглядываясь, ибо его друг Саша замешкал на пороге и вообще стушевался.
— Где же ты прятал раньше этого милого младенца? — защебетала она, всплеснув руками. — Смотри-ка, — выразительно указала, — он умеет краснеть! Ну-ка к свету! К свету!
Тонкими цепкими пальцами, уколов ноготками, она прихватывает Сашу за руку и действительно куда-то тащит, чтобы рассмотреть при благоприятном освещении. Саша не смеет упираться. Неловкость написана у него на лице, неповоротливость в каждом движении, он мучительно скован — смотреть нечего. Он мало похож на автора известного литературного романа в письмах. Она бросает Сашу на полдороги к окну.
— Знаешь, сколько это стоит? — живо обратилась она к Трескину.
На кровати — белое платье и фата. То самое, что в прошлый раз. Похоже, та девушка в комбинезоне так и не успела его примерить.
— Хорошо, — говорит Трескин и без дальнейших объяснений лезет за бумажником.
— Примета, — продолжает она щебетать, совершенно не замечая трескинских манипуляций с бумажником, — если в день свадьбы дождь, значит, невеста давно лишилась невинности. Какой там прогноз на завтра?
— Боюсь, переменная облачность! — густо гогочет Трескин.
Саша не нужен им. Он не существует. Он тихо отступает в тень. Он страшно рад, что его не замечают и что он не нужен. Они продолжают смеяться, не подозревая, что самое их существование зависит от доброй воли Саши. Стереть видение ему, что моргнуть, — и оба, не досмеявшись, уйдут в небытие.
Плотно набитый деньгами, бредет Саша по городу, как сомнамбула, судьба его хранит — неведомо как достигает он порога своей квартиры.
17
Дома Саша застал мать. Когда присел переобуться, деньги выложил подле зеркала — мать откровенно удивилась. Последовательность чувств прослеживалась на лице: взгляд остановился, посмотрела на сына, но зачем-то себя сдержала и ничего не спросила.
Прямо и просто мама не говорила, просто у Татьяны Федоровны ничего не бывало, она всегда выбирала сложное (на худой конец непонятное), новое и одобренное общественным мнением. Постоянство, с каким Сашина мама преследовала все новое, свидетельствовало о цельности натуры — Татьяна Федоровна никогда не менялась. Никакая новая, горячо усвоенная система не могла поколебать Татьяну Федоровну в глубинных основах ее самобытности. Так, скажем, последнее ее увлечение — гимнастика шейпинг — не оставило сколько-нибудь приметных следов на ее мужиковатой с брюшком фигуре.
Сдержав непосредственное чувство, Татьяна Федоровна уже через четверть часа, едва только Саша расположился в Леночкиной комнате и задумался, заглянула с вопросом:
— Я видела какие-то деньги?
Деньги эти, все до последнего рубля, лежали перед ней на столе, и не было необходимости ссылаться на прежние наблюдения. Но Татьяна Федоровна, надо думать, предполагала, что если выскажется в прошедшем времени, как бы косвенным образом, то представит тем самым Саше некоторую возможность соврать — отрицать при нужде неудобные ему факты. Так далеко заходила материнская деликатность.
Саша объяснил. Но оставался неразговорчив, грубо неразговорчив, и мать ушла. Больше можно было никого не ждать — Леночка уехала в лагерь. Он сидел на кровати, вжавшись спиной в закрытый ковром угол. Несколькими этажами выше или ниже — Саша не знал где — кто-то снова и снова ударял по клавишам, извлекая из пианино одни и те же несколько нот. Щемяще знакомая мелодия, начало известной сонаты, дальше которой неуверенная в себе пианистка какой уже день не могла продвинуться. Саша слушал, ему хватало нескольких нот, чтобы проникнуться элегическим настроением, разлитым и дальше по всей еще не родившейся музыке.
— Выходит, пятнадцать лет я заблуждалась? — с таким вопросом внезапно мать вошла в комнату. — Что же это, если не жадность?
Пианистка замолкла. Сожалея об этом, Саша вслушивался, он мало понимал, о чем там толкует мать, потому что боялся растерять обретенное в музыке чувство. Кажется, мать обиделась и ушла. Как-то ее не стало. Снова начала проникать к нему, резонируя в перекрытиях и стенах, похожая на причудливую капель мелодия.
Он подсел к столу, достал гладкую бумагу и ручку с особо заточенным перышком.
«И тем не менее продолжаю.
Я никогда не испытывал потребности осмыслить собственную жизнь, если говорить не о том, чего хочу, а о том, какой я. Можно почитать книги, люди только и делают, что пытаются в себе разобраться, хотя и в книгах остается неясным, что именно хотели бы они о себе узнать и какое применение найдут полученному знанию, если поиски их увенчаются успехом. В жизни не так. Люди редко и неохотно задумываются о себе, хотя поговорить о себе любят, но это не одно и то же. И неправда, что потребность в осмысленности приходит с возрастом, с опытом, нет: чем дольше человек живет, тем меньше думает. Думать пытаются, по большей части, те, кто еще не жил.