Тайна переписки
Шрифт:
— Едрена мать, — слабым голосом вымолвил Трескин.
— Извините! — дернулся Саша. — Я сейчас соберу! Это все ваше?
— Всё! — в какой-то прострации чувств произнес Трескин.
Эдик Трофимович, не выпуская из зубов, стиснул кулаком трубку — что могло служить свидетельством крайнего напряжения мысли — и потянулся через стол.
— Понимаете, — торопился Саша, принимаясь укладывать деньги, — мы привезли его в райотдел и вызвали сыщика. Я, конечно, решил подождать. Хороший такой парень — Сергей.
— Грабитель? — жеваным голосом спросил Трофимович — губы его кривились вокруг трубки.
— Сыщик.
— Немой?
— Он же немой, тот парень с крюком. Звоним в квартиру. Немой эту квартиру показал. Звоним. А все еще спят.
— Едрена мать! — второй раз сказал Трескин и опустился на пол к деньгам.
— «Кто?» — «Откройте!» — «Кто?» — «Милиция!» — Папаша в трусах жмется: «Что такое, говорит, что такое? Что это такое?» А на заднем плане мамаша — готовится падать в обморок. И девочка в халатике выскочила — славная девочка, лет восемнадцать. — Сидя на корточках, Саша выразительно размахивал пачкой банковских билетов. — «На балкон пройдемте», — говорит сыщик. И мы туда всей толпой.
Играя желваками, Трескин перехватил деньги из рук рассказчика.
— А там цветы! — Саша мечтательно глядел в стену.
— Где? — спросил ни на мгновение не терявший самообладания Трофимович.
— На балконе. Он подбрасывал ей цветы каждую ночь. На четвертый этаж, на балкон. Там ее комната. Она не знала, что он, что это его цветы — немого.
— Твою мать! — сокрушенно пыхтел Трескин, пытаясь впихнуть деньги — они топорщились грудой, крышка не закрывалась.
— Он правда немой, настоящий. Ему должны операцию делать.
— Писать будешь? — спросил Трофимович.
— Не знаю. Право, не знаю…
— Нужно выспаться, мой мальчик.
— Да… — Саша поднялся. — Спокойной ночи. И даже доброе утро. — Оглянувшись напоследок, он нырнул под диван и извлек из пыльной щели пачку розово-синих тугих кредиток в банковской ленте. — Вот еще. Завалились.
— Едрена мать! — только и сказал Трескин.
— Спокойной ночи, Сашенька! — Эдик прикрыл за студентом дверь. Щелкнул замок.
2
Трескин покинул редакцию заметно облегченный. Взявшись уже за ключ зажигания, он помешкал, вызывая в памяти вереницу предстоящих дел, чтобы окончательно стряхнуть с души неприятные ощущения, нечто неуловимо унизительное, с чем ушел он от Эдика, несмотря на собственные деньги, которые ему же и выложил… Натужно завыл стартер, мотор болезненно зачихал, заработал и снова сдох. Трескин ахнул и озлобленно матюгнулся: заправиться нужно было вчера, и вчера он об этом помнил. Бензин на нуле. «Сволочь!» — сказал про себя Трескин, имея в виду Эдика.
Машину пришлось оставить. Тут же возле Дома печати он приметил у тротуара «девятку»; водитель тянулся к задней дверце, чтобы открыть ее перед женщиной. Трескин как раз успел подскочить, чтобы придержать дверцу.
— До проектного института. Где гостиница «Глобус» рядом, знаешь? Три бакса.
— Нет, — брезгливо возразила женщина, — извините, своих дел полно.
Сухая дамочка лет за тридцать. Подсушенная, но с претензией.
— Если дама возражает, — сказал Трескин, улыбаясь с неотступной, въедливой наглостью, — тогда что? Десять баксов.
Она не нашлась с ответом, переполненная сильным чувством, а водитель, молодой мужчина в мягком спортивном костюме, по общей своей бесхребетности замедленно соображал. Молчание это, во всяком случае, можно было принять за согласие, Трескин дернул дверцу, женщина издала тихий шипящий звук, но сдалась, избегая некрасивой борьбы, Трескин проник внутрь.
— Спасибо, мужик, край как надо! Во! — он резанул ладонью по горлу. Самая преувеличенность жеста и голоса устанавливала особое мужское взаимопонимание.
Водитель неопределенно хмыкнул, и так поехали. Когда дамочке надоело пялиться, отвернувшись, в окно, она, по-прежнему не замечая Трескина, раскрыла косметичку и показала зеркальцу зубы — внезапно, словно огрызнулась. Потом достала надушенный кружевной платок, чтобы подтереть уголки губ, и долго этим занималась, что-то разглядывая и скалясь.
Трескин расслабленно-беззаботно мурлыкал:
— Я встретил ва-ас… и все тако-ое…
На подъезде к институту он полез за деньгами, а дамочка покосилась. Можно было ожидать, что не выдержит, в последний момент, да глянет, наградит его презрительным, но подспудно оценивающим взглядом. Не раздумывая, — была это внезапная, как вдохновение, прихоть — Трескин легонько цапнул пальцами за напудренный носик. Дамочка вздрогнула, как от удара током, и оцепенела. В следующее мгновение она, кажется, уже и понять не могла, действительно ли это было? Вот только что — произошло ли?
— Извините, — сказал Трескин с редким самообладанием. И сунул водителю деньги. — Извините…
Он выбрался, толчком захлопнул дверцу и пошел, прислушиваясь, что у них там между собой произойдет. Ничего. Как и следовало предполагать, ничего она не сказала. Она не могла сказать, не могла признаться в том, во что и сама еще не поверила.
Машина тронулась, Трескин расплавил грудь и засвистел, ощущая радостное чувство всепрощения по отношению ко всем этим безобидным, если правду сказать, людишкам.
3
Здание проектного института, построенное в те годы, когда в архитектуре господствовал принцип простоты и считалось, что несколько удачно найденных пропорций решают дело, было сложено из трех объемов: сломленный углом девятиэтажный корпус опирался одним своим концом на косые колонны, а под эту приподнятую часть архитектор подсунул плоский двухэтажный поперечник, на котором возвышался купол. В поперечнике и под куполом располагался вестибюль, очень просторный, но низкий и темный; в дальнем его конце, залитый светом через потолок, зеленел внутренний садик, и там, за садиком были лифты. Трескин огляделся: за спиной его висела огромная Доска почета, она пустовала. Чуть дальше высокий стенд заполняли рисованные шаржи. Планшетами с изображениями зеленоватых или синеватых фасадов был заставлен коридор седьмого этажа, где Трескин вышел. Надо заметить тут кстати, что история эта, что приключилась с Трескиным, произошла в начале девяностых годов, многое тогда выносилось и заносилось: старые планшеты и подрамники стояли вдоль стены в два-три слоя.