Тайна расстрелянного генерала
Шрифт:
Чтобы снять тяжесть с души, Павлов связался с наркоматом обороны. Тимошенко подошел сразу.
– Что делать, Семен Константинович?
– Павлову захотелось, чтобы нарком увидел его у телефона спокойным и улыбающимся.
– Приближается двадцать второе.
– А что двадцать второго?
– прогудело в ответ.
Павлов ничуть не сомневался, что нарком понимает, в чем дело.
– Ну как же!
– Сиди и не шевелись!
– Голос наркома прозвучал твердо. Но вместе с тем чувствовалось, что высокое начальство понимает обстановку на границе и трудности командующего. На последних словах голос в трубке даже помягчел. Нам из Москвы виднее. Отвык начальство почитать? У Жукова учишься?
–
Павлов шутливо оправдывался, услышав на другом конце тысячекилометрового провода глухой смешок. Еще раз представил себе российские дали. Из штаба округа вышел с твердым убеждением, что такую махину никому не одолеть. А значит, не посмеют броситься. "До осени дотянем, - весело подумал Павлов.
– А там за все наши страхи стыдиться будем. Сталин опять окажется прав. С будущего года начнем наказывать за малейшую провинность. Не только самолеты с бомбами через границу - комара не пропустим".
* * *
Театр уже был полон, когда они с женой прибыли. Однако успели пройти по фойе, потолкаться среди присутствующих - любимые минуты. Никого не было главней. Встречавшиеся генералы и полковники с женами раскланивались галантно, будто неделями не виделись, хотя он расстался с ними два часа назад.
Заместитель командующего Болдин прибыл один. Тоже вызов. Мигнул, раскланялся с Шурочкой, и та засветилась, как от особого приветствия. Не любит, когда муж конфликтует с подчиненными, даже если это скрытый конфликт. Когда удается помирить кого-нибудь, прямо сияет. А может, просто приятно чувствовать себя первой дамой на любом сборище.
Болдин прошел мимо. Крупное, бронзовое от загара лицо. Ненасытное честолюбие. Сталинские усы. И взгляд будто с рождения застыл в немой обиде. Шурочка убеждала Дмитрия Григорьевича, что он преувеличивает и его зам Болдин просто стареющий, добрый вояка. Но Павлов нутром чуял: может случиться так, что Болдин подведет его к самой страшной, смертной черте.
А вот с начальником штаба ему повезло. Четкий, надежный, честный. Всюду у него идеальный порядок. Потому что никаких других заслуг нет. Иногда горяч не в меру. Он уже месяц назад готов был посадить всю армию в окопы и объявить боевую готовность. Тогда бы немец точно затеял гигантскую провокацию. А спросили бы с командующего Павлова. На то он и поставлен, чтобы сдерживать вспыльчивых подчиненных.
Уже в сумраке тускнеющего зала Дмитрий Григорьевич взглянул на жену. Спокойное, одухотворенное лицо, тяжелая прическа, чудом удерживающая роскошные волосы. И в его представлении государство вдруг уменьшилось до размеров семьи, которую он должен спасти любой ценой. В это понятие "цены" входили хитрость, подчинение, покорность, смертельный риск. "Надо сказать прежде всего себе самому, - повторил он как бы в назидание, - Сталин прав! И его кажущаяся катастрофической осторожность оправданна! День, два, неделю, месяц! Придуриваться! Придуриваться! Авось... Уж какая опасность была в мае. А миновала. Немцы упустили и другой - наполеоновский срок для вторжения. Еще немного, и впереди забрезжит осень. Какой безумец решится напасть в преддверии холодной, слякотной поры?"
Усилием воли Дмитрий Григорьевич отодвинул от себя все горестные думы. И сразу почувствовал ветерок со сцены, заметил гаснущие медленно лампы. Так хорошо он отдохнул перед спектаклем. Теперь от тяжких мыслей сердце опять начало двоить. Прочь сомнения!
В какой-то момент при гаснущем свете ему почудилось в толпе юное, прекрасное лицо Надежды. Нежность и волнение пронзили его с головы до пят. Эта молодая женщина стала таким огромным событием в его жизни, какое он еще не может объять и понять. Дмитрий Григорьевич задержал взгляд. Но видение больше не повторилось. Он понял, что ошибся. И все же на душе сделалось хорошо.
Может, суждено ему такое богатство чувств за его таланты, геройство, усердие, глубокое понимание вечности и природы человеческой? В хорошие минуты, стремясь добраться до истины, Дмитрий Григорьевич думал о себе в третьем лице: "его", "ему"...
Музыка разливалась по залу, обрушивалась с высоты, создавая праздничный настрой. И это как нельзя более соответствовало настроению командующего. Им овладело беспричинное веселье, и он принялся следить за спектаклем, где красные одурачивали глупых врагов. Это отвечало настроению собравшейся публики, среди которой находился он, могущий движением брови разрушить этот спектакль, бросить вперед полки и батальоны. Но он этой силой не воспользовался, и она истаивала в нем последние мгновения, которых никто не замечал.
30
Временами Гитлер ощущал себя вечным жителем планеты.
Познать величие собственных дел и свершений дано лишь избранным. Из бесчисленного множества людей, наделенных обыкновенными судьбами, только редчайшие исключения могут себе это позволить. Одним из таких исключений был Гитлер. После падения Франции им овладел странный душевный настрой: несмотря на загруженность, каждый день для него становился праздником, приближал величие и бессмертие. Не трясущийся Черчилль, не паралитик за океаном, не смурной кремлевский дядюшка, а он, шестой германский канцлер, становился владыкой мира.
Окружение часто мешало, но без него невозможно было обойтись. Причастных к великим делам гораздо больше, чем самих вершителей. Помощников надо жалеть и подкармливать. Именно они позволяют ощутить подлинный триумф.
В канун войны на всех этажах рейхсканцелярии царило оживление. Высшие чины, как и мелкие клерки, которым было известно о начале кампании, сдерживали улыбки и в то же время старались показать приподнятость духа, окрыленность, точно у каждого намечалось торжество. У высших чинов это либо проявлялось бурно, как у Геббельса, либо скрывалось за маской холодности, как у Кейтеля. Благодаря этой холодности Кейтель выиграл еще один балл в единоборстве с министром пропаганды. Когда на одном из совещаний зашла речь о Бисмарке, Гитлер растянул губы в хитрую улыбочку:
– А помните его предупреждение насчет России?
Он умел ошарашивать, когда благостный подъем грозил перекинуться через край. Остудил разгоряченные головы. Теперь все сидели, как истуканы. Кейтель произнес:
– Русские всегда плохо держали первый удар.
Фюреру эта мысль чрезвычайно понравилась. Он благосклонно взглянул на Кейтеля. Геббельс побагровел, но не нашел, что добавить. А Гитлер с безжалостным любопытством подумал о кремлевском старике, о том, что его ждет: страх и позор? а может, смерть от заговора? С этим спешить не хотелось. Надо, чтобы суд и казнь вершила сама Германия, а не кучка перепуганных кремлевских царедворцев.