Тайна Ребекки
Шрифт:
Тогда я не знал, что он преподал мне первый урок по генеалогии. Мы относились к младшей ветви Джулианов, объяснял он, но я должен гордиться своими предками, в моих венах струится их кровь. Он показал мне генеалогическое древо, которое нарисовал сам, и я принялся с интересом рассматривать многочисленные ответвления: вот кто-то из нашей семьи женился на представительнице рода Гренвилов в 1642 году; вот заключен брачный союз с сестрой де Уинтеров в 1820 году. И вот все эти люди: владельцы земель, судьи, воины, священники – завершаются тоненькой веточкой – мною.
Мой дед – Генри Лукас Джулиан – был приходским священником в Керрите и Мэндерли. Мы с ним подружились с первого же дня моего приезда. Он был одним
Любитель-ботаник, он привил мне любовь к систематизации, к описанию признаков того или иного вида растений еще до того, как закончилось недолгое лето. Я успел составить небольшую коллекцию окаменелостей и увлечься бабочками – дед научил меня безболезненно усыплять их хлороформом. Красный «адмирал», «махаон», «парусник» – вся эта коллекция сохранилась у меня в целости и сохранности. Особые ящички по-прежнему занимают немало места в кабинете, но, как недавно выяснилось, я не могу заставить себя снова рассматривать их.
Дедушка брал меня с собой в долгие походы вдоль берега, мы исследовали отмели, бухточки, вересковые заросли и рощи, где водились бабочки. И в особенности много их было в лесах поблизости от Мэндерли.
Дедушка поведал мне, что де Уинтеры поселились в этих местах со времен Конкисты, хотя замок перестраивался и много раз ремонтировался с тех пор. Необычность их фамилии объяснялась тем, что состояла из франко-норманнских корней и в переводе выглядела весьма неблагозвучно, что-то вроде «желудка» или «утробы». С Лайонелом де Уинтером, нынешним главой семейства, мой отец дружил в школе, они были ровесниками и одноклассниками, но со временем их товарищеские отношения сошли на нет, потому что мой отец уехал в Индию.
В первое же лето я побывал в Мэндерли, видел Лайонела и его жену Вирджинию – одну из трех известных своей красотой сестер Гренвил, которых называли «Три грации». Это тоже рассказал мой дед. Старшая, Евангелина, вышла замуж за сэра Джошуа Бриггса – судостроительного магната. Младшая, Изольда, оставалась еще незамужней, и, встречаясь с нею, я всякий раз поражался ее красоте и обаянию. Средняя, Вирджиния, которая больше всех нравилась дедушке, вышла замуж за Лайонела. Крепким здоровьем Вирджиния не отличалась, но зато была очень добрая и нежная.
«Бедная Вирджиния» – почему-то моя мать всегда называла ее только так – разговаривала едва слышным голосом, словно тяжело больной человек, и проводила большую часть времени в постели. Я не знал, почему. И всегда, когда бы я ни встречался с Вирджинией, мне казалось, будто она всего лишь гостья в Мэндерли. И меня не покидало ощущение, что вот-вот кто-нибудь скажет, что она собрала свои вещи и уехала.
Вирджиния никогда не вникала в домашние дела. Все решения принимала свекровь – миссис де Уинтер, урожденная Ральф, – ужасная особа. Когда меня представили ей, она тотчас окинула меня критическим взглядом и заявила, что у меня слишком длинные волосы и из-за этого я похож на девочку, что я непременно должен пойти в парикмахерскую. Тем не менее меня снова пригласили в Мэндерли, чтобы я поиграл с единственным ребенком Лайонела и Вирджинии, их дочерью Беатрис – пухленькой девочкой, у которой была одна-единственная страсть – лошади. Мы с ней питали друг к другу взаимную симпатию, но у нас было очень мало общего.
Со временем меня стали приглашать все чаще и чаще, но я до сих пор не могу сказать, нравилось мне бывать в Мэндерли или нет. Наибольшее удовольствие мне доставляли прогулки в лесу с дедушкой, а вот особняк производил гнетущее впечатление. Слишком большой, слишком темный и очень старый. Со всех сторон его окружали высокие деревья, отчего в комнатах стоял полумрак. В заставленных старинной мебелью комнатах невозможно было свободно передвигаться.
Порой мне с трудом удавалось преодолеть страх и заставить себя пройти мимо маленького столика, я боялся ненароком задеть и уронить какую-нибудь вычурную фарфоровую безделушку. В Мэндерли везде подстерегали опасности такого рода, и портреты предков, висевшие на стенах, пристально следили за тобой, чтобы ты ничего не задел и не разбил. За гобеленами тоже мог кто-то спрятаться, и, по рассказам Беатрис, в доме водилось одно привидение – кто-то из предков бродил по запутанным лабиринтам коридоров и мог незаметно подкрасться к тебе. Но тому, кто осмелился бы посмотреть на него, грозила немедленная слепота.
Особняк в Мэндерли казался мне отвратительным, безобразным, я там задыхался, все там подавляло меня. Мать и другие жены британских офицеров в Индии, беспрерывно обсуждавшие «дурной воздух» или «хороший», невольно сделали меня знатоком в этой области, и мы всей семьей очень часто в самое пекло выезжали на север, где было значительно прохладнее, чтобы избежать изнуряющей лихорадки и болезней, которые следовали за жарой.
И поэтому, когда Тилли, подмигивая мне, сообщала, что ее зовут в особняк де Уинтеров, мне казалось, что я понимаю, почему они нуждаются в ее услугах. По моим понятиям, им надо было что-то сделать с «воздухом». Несмотря на огромного размера окна и на то, что особняк стоял на берегу моря, там было нечем дышать. Неудивительно, что бедная Вирджиния постоянно недомогала. Мне казалось, что она тоже задыхается из-за спертого воздуха, напоенного тайнами столетий. Любой на ее месте тоже заболел бы, оказавшись там. Из-за духоты я, всякий раз оказавшись у них, звал Беатрис к морю, на берег.
В самом деле, особняк надо было «проветрить», как повторяла Тилли. И мне казалось, что им надо непременно впустить к себе зефир – западный ветер, – каким я видел его на картинках дедушки. И, стоя в громадной душной гостиной, я невольно представлял, как сюда врывается стремительный прозрачный зефир и вырывает меня из рук грубоватого, пугавшего меня Лайонела, которому нравилось теребить мои волосы, но еще хуже, если меня начинала допрашивать его мать – Мегера, как называла ее Тилли.
На мое счастье, Лайонел редко оказывался дома, чаще всего он находился в отъезде. В Мэндерли у него портилось настроение, он начинал скучать и однажды при мне высказался, насколько его тяготит жизнь в родном доме. «Замшелые нравы, будто в болоте гниешь, – буркнул он, – делать совершенно нечего, все время идут дожди. Нет, на следующей неделе я собираюсь снова в Лондон – там есть с кем поиграть в карты, каждый день получаешь приглашения на вечеринки, где подают отличную еду и вино. Советую тебе, парнишка, избегать женских сетей, не держаться за фартук… Надеюсь, ты когда-нибудь поймешь, что я имел в виду, верно, парень?»
В таких случаях он даже подмигивал или похлопывал меня по плечу, как мужчина мужчину. Я отвечал: «Да, сэр», не имея понятия, о чем он говорит: какие сети, какой фартук? Кого он имел в виду: Вирджинию или свою мать? Ни та, ни другая не носила фартука. И я думал, что красномордый щеголь и фат Лайонел на самом деле какой-то придурок. Мне не нравился тон, которым он разговаривал со своей женой, – всегда грубо и презрительно, как начальник с подчиненным. Никогда и ни при каких обстоятельствах мой отец не позволил бы себе заговорить с моей матерью таким образом. Лайонела волновало только собственное благополучие, и ничье больше.