Тайна римского саркофага
Шрифт:
Его повели дальше. Женщины подбегали, совали куски хлеба, но фашисты кричали: «Цурюк, цурюк!» Один какой-то осмелевший мальчишка все же отважился и бросил пачку сигарет. К нему тут же подскочил дюжий фашист и автоматом ударил в спину. Тяжело охнув, мальчишка упал на дорогу.
– Вы ответите за это! – крикнул Алексей. Здоровенный фашист ударил его автоматом по голове.
– Ба-атюшки! – закричала одна из старушек. – Внучонка паршивый фашист убил! – Она склонилась над мальчишкой, по ее иссохшим щекам бежали скупые слезы.
«Вот он, мой народ… – думал Алексей, – а я? Бреду в плен… Может быть, они смотрят сейчас на меня и в душе укоряют: «Как же это ты, матрос, в плен попался!..»
В фашистском аду
Временный лагерь для военнопленных, куда доставили Алексея, размещался в бывших кавалерийских конюшнях, обнесенных рядами колючей проволоки. По углам стояли вышки с пулеметами и прожекторами. Между рядами проволоки бегали осатанелые овчарки. Ими травили пленных.
Здесь могли выжить немногие. Каждые сутки умирало 200 – 250 человек. С утра до вечера в ямы, выкопанные военнопленными, сбрасывали тела замученных, умерших от голода и болезней людей. Трупы валялись и вокруг лагеря. Несколько черных скрюченных фигур повисло на проволочном заграждении. Над бараками стлался тяжелый трупный запах.
У ворот лагеря на красной кирпичной стене комендатуры висела большая карта. Зловещие черные стрелы, указывающие продвижение гитлеровских армий, рассекли Москву и Ленинград. Проходя мимо, Кубышкин глянул на карту, скривился в недоброй усмешке: «Не говори гоп, пока не перескочишь»… Но на душе было тяжело.
Его втолкнули в низкий и мрачный барак. Грязные стены вдоль и поперек были испещрены надписями: «Здесь ожидал своей казни майор Степанов», «Умрем, но не покоримся!», «За Родину, за партию – вперед!»…
Лежа на грязной сырой соломе, Алексей то впадал в забытье, то приходил в сознание. В бредовом тумане кто-то развертывал перед ним огромный, бесконечный лист бумаги, на котором сцена за сценой изображена была его жизнь. Усилием воли он старался отогнать от себя эти картины, но лишь закрывал глаза – они снова плыли перед ним и плыли… Проплывали повитые мутноватой пеленой родные орловские тенистые леса… отцовская семья, большая и дружная… товарищи по детским играм… Откуда-то возникли заводские ребята, зашумели – посылать ли Алеху Кубышкина учиться во флотскую электромеханическую школу, и вдруг окружили его лица моряков-балтийцев, и сам он – словно бы Алексей смотрел со стороны – сам он среди них, в перерыв между боями беседует с ротой, – агитатор… А потом опять тяжелое, глухое забытье.
Очнулся – в лагере не смолкали шум, возня, крики, стоны раненых. В полутьме сновали немецкие солдаты, надменные и грубые. Многие из них напевали. Им это нравилось – напевать среди умирающих. Что-то дикое, варварское, страшно тоскливое навалилось на Кубышкина. Он заткнул уши и опрокинулся навзничь, подложив под голову березовое полено.
А над лагерем стояла светлая осенняя ночь, на холодном небе без облаков перемигивались звезды, от небольшой речки тянуло прохладой…
Так началась вторая жизнь Алексея Кубышкина.
Эта жизнь была похожа на бредовый кошмар.
«Бежать! Во что бы то ни стало! Бежать и снова в бой!»
Только эта упрямая, не покидавшая Кубышкина мысль давала ему силы, чтобы жить.
От голода, холода и побоев люди с каждым днем теряли силы и умирали. Тысячи пленных лежали прямо на холодной земле. На них кишели скопища паразитов. Стаи голодных крыс нападали на ослабевших.
Лагерь был превращен в гигантскую камеру пыток и страданий. Попадая сюда, человек терял имя и получал номер.
У слабых опускались руки, сильные боролись…
Когда военнопленных выгоняли из конюшен получать отваренные капустные листы и кусочек хлеба, в котором торчали древесные опилки, многие не могли дойти до кухни. Фашист толстый, как пивовар, смеясь, гремел черпаком.
– Кушай, русс швайн! Суп гут, – приговаривал он и разливал вонючую баланду.
Ему подставляли кто котелок, кто каску, а кто и… ботинок.
Суточный рацион состоял из двухсот граммов суррогатного хлеба (мякина и древесные опилки) и котелка жидкости.
Получившие свою долю сидели поодиночке и группами на холодной земле хмурые, молчаливые и торопливо и жадно хлебали деревянными ложками.
Пленных трудно было принять за бывших солдат и офицеров. Они походили на толпу переселенцев на этапе. На головах у одних старые шапки, у других пилотки, на плечах – грязные порванные шинели, куртки, бушлаты. Обувь имела еще более разнообразный и случайный вид.
Ударили морозы, и полураздетые, изможденные люди коченели по ночам на нарах. Каждое утро вереницы телег, нагруженных трупами, медленно двигались от лагеря к траншеям. Скрипучие колеса проваливались в колдобины, и тогда мертвые вываливались на землю. Телеги тащили пленные, и если кто-нибудь из них падал от усталости, стражники тут же расстреливали его и приказывали класть на телегу.
Алексею не раз приходилось впрягаться в телегу. Его спасали молодость и сила. Казалось ему, что мертвые шепчут: «Помните нас, отомстите за наши страдания, слезы и кровь. Сделайте все, чтобы никогда на земле не повторилось это»…
Лагерная жизнь становилась все невыносимей.
Пленный должен был начисто забыть о своем человеческом достоинстве. Ему разрешалось помнить лишь порядковый номер, намалеванный несмываемой краской на рваной одежде.
Всех заключенных заставляли на верхнюю арестантскую куртку нашивать белый матерчатый лоскут, а поперек него, в зависимости от определенной фашистами степени виновности, одну, две или три синие нашивки. На голове выстригали волосы – примета.
Однажды Алексей опоздал в строй. За это его заставили «танцевать жабку». Нужно было присесть, вытянуть вперед руки и в таком положении прыгать.
Сзади шли охранники и били дубинками.
Алексей несколько раз падал в изнеможении. Его поднимали и снова заставляли прыгать. Он еле передвигал отекшие, истертые ноги, а позвоночник будто был налит свинцом.
«Неужели конец?» – пронеслось в голове, но тут же Алексей наполнился яростной решимостью: «Нет у вас, у фашистов, таких сил, чтобы вышибить матросскую душу. Выдюжу!»…