Тайна Санта-Виттории
Шрифт:
— А нам-то что до этого? — отозвался наконец кто-то. — Чего это ты стараешься нам втолковать?
— Зачем ты поднял нас с постели? — закричал другой. — Зачем ты звонил в колокол?
Душевные муки Фабио отразились на его лице. Лицо у него было красивое, тонкое, немного продолговатое, профиль острый, как лезвие нового топора, кожа чистая, а глаза черные, как спелые оливы, и глубоко посаженные, и волосы тоже черные, а на солнце так даже с синим отливом. Его белая кожа резко выделялась среди медно-красных лиц, напоминавших цветом кухонную утварь.
— Да нам-то до всего этого что за дело? — снова крикнул тот, первый. Он тоже хотел получить ответ.
— Для вас это означает свободу, — сказал Фабио и опустил глаза.
Народ уважал Фабио, но сейчас люди были раздосадованы тем, что он их разбудил. Фабио спустился по ступенькам паперти, и они расступились перед ним, пропуская его к фонтану Писающей Черепахи, чтобы он мог взять свой велосипед.
— Ты слишком долго был в отлучке, Фабио, — сказал кто-то. — Мы здесь не ходим в школу, Фабио. Мы работаем. Мы выращиваем лозу, Фабио. Ты не должен был поднимать народ спозаранок.
— Извините меня, — сказал Фабио. — Я виноват, виноват.
— Это все книги, — сказала какая-то женщина. — Ты заучился. — И все согласно закивали, потому что кто же не знает, что книги, как вино: в меру — хорошо, а сверх меры — может обернуться куда как скверно. От книг бывает расстройство головы.
Все привел в порядок каменщик Баббалуче, хотя обычно, кроме беспорядка, от него ничего не жди.
— Не трогай фонарь, оставь его там! — крикнул он. Про Баббалуче недаром говорят, что у него медная глотка — такой у него голос. Слушать его одно наказание, но не услышать невозможно. Прихрамывая — он ведь был калека, — Баббалуче поднялся по ступенькам церкви.
— Сейчас я вам растолкую, вы, бочки дерьма, что это для вас значит, — начал Баббалуче.
Чего уж там греха таить. Наш каменщик слова не скажет без того, чтобы не ввернуть что-нибудь об экскрементах. Баббалуче поливал жителей Санта-Виттории такой отборной бранью, которая по законам Италии никоим образом не может быть занесена на бумагу, даже если эта бумага никогда не будет опубликована. Он сказал, что мы такие же вонючки и поганцы, как тот, кто, встав поутру, сует ногу в башмак и видит, что он использовал его ночью вместо горшка. Баббалуче может говорить нам такое, потому что много лет назад с ним кое-что произошло на глазах у всего народа, и народ это допустил. Баббалуче — это вроде епитимьи, которую наложили на наш народ.
— Кому из вас неохота дать Копе хорошего пинка в зад? — выкрикнул Баббалуче.
Тут все загоготали. Это отвечало тайным вожделениям каждого находившегося па площади.
— Так вот, с нынешнего утра вы можете это сделать.
И затем он перечислил всех остальных городских заправил, видных местных фашистов, известных у нас под названием «Банда».
— Ас Маццолой кто хочет разделаться? Ликующие крики возвестили об участи, ожидающей Маццолу. «Банда», в сущности, давно перестала заниматься политикой. Они даже деньги для своей организации или для Рима и те давно перестали собирать. Они грабили Санта-Витторию для самих себя и крали не то чтобы не слишком много и время от времени, а просто крали без разбору. Самые яростные крики выпали на долю Франкуччи. Когда Копа двадцать лет назад прибрал к рукам город, он произнес свою единственную речь.
— Хлеб — это жизнь, — сказал он народу. — Хлеб — вещь священная. Слишком священная, чтобы оставлять его в алчных руках отдельных личностей. До тех пор пока я мэр этого города, ни одно частное лицо не будет больше наживаться на хлебе народном, и да поможет мне бог.
После этого он закрыл все пекарни в Санта-Виттории и организовал Городское Бездоходное Общество Хорошего Хлеба, а во главе его поставил своего деверя, погонщика Франкуччи. Франкуччи же первым делом убавил количество пшеницы, отпускаемой на выпечку каждой булки, а затем поднял на эти булки цену. А через год семейства Копа, Маццола и Франкуччи, ютившиеся с незапамятных времен в сырых темных лачугах Старого города, переселились в залитые солнцем дома Верхнего города, где обитали все наши благородные, если позволительно о них так выразиться, господа.
— Я дарю вам задницу Франкуччи, — изрек Баббалуче, и толпа заревела от восторга.
Теперь можно будет пустить воду для полива на верхние террасы: «Банда» закрыла ее несколько лет назад, когда народ отказался платить деньги за собственную воду. II привести в порядок Обманные весы, на которых виноградари должны были взвешивать свой виноград при продаже его Городскому винодельческому кооперативу.
Толпа начинала ожесточаться. У нас говорят: «Если ты ничего не можешь сделать, сделай вид, что делать ничего и не нужно». Но теперь, когда люди почувствовали, что сделать что-то в их власти, старые затянувшиеся раны открылись. Трудно сказать, куда бы устремилась толпа и к чему бы это привело, не появись тут на площади Франкуччи, которого именно в этот момент дернула нелегкая спуститься сюда из Верхнего города.
— Почему звонили в колокол? — спросил он. Никто на свете не мог предполагать, что булочник появится на площади в такую минуту; нужно было знать Козимо Франкуччи, чтобы понять, как это могло произойти.
— Чего вы так вылупились на меня? — закричал он. — А ну, руки прочь!
Они использовали булочника как футбольный мяч. Оп летал из одного конца площади в другой, и каждый считал своим долгом хотя бы раз пробить штрафной одиннадцатиметровый. И только когда булочник был уже ни жив ни мертв, послали за его домочадцами, чтобы те спустились на площадь и забрали его. Он оказался им не в подъем, и Фабио взялся помочь дотащить его по крутой улице до Верхнего города. Да, такой уж он у нас, Фабио. Когда он вернулся на площадь, люди расходились по домам. Расправа над булочником слегка охладила их пыл. Снизила их кровяное давленое.
— Не надо было этого делать, — сказал Фабио.
— Люди имеют право пустить кровь таким, как он, — сказал Баббалуче. — Это им по душе. Им потребно это. А теперь дай им блюдо пожирней! Расскажи, как умер дуче.
— Они не хотят этого слушать, — сказал Фабио. — Они хотят идти домой.
— Люди всегда рады послушать, как свора дворняг затравила могучего кабана, — сказал Баббалуче.
И каменщик оказался прав. Фабио рассказал им, как Большой Совет фашистской партии собрался накануне ночью в Риме и один старик, граф Дино Гранди, поднялся с места и, глядя ему, дуче Муссолини, прямо в лицо, прочел вслух принятую ими резолюцию.
Постановили: члены Большого Совета и великий итальянский народ, утратив веру в способность вождя руководить народом далее и придя к убеждению, что он разрушил боеспособность армии и убил волю к сопротивлению…
Люди сидели на площади на мокрых камнях и слушали Фабио.
— Умер-то он как? — выкрикнули из толпы. — Как он умер?
И Фабио рассказал им, что напоследок дуче повернулся к своему зятю, супругу той, что была плоть от плоти и кровь от крови его, и сказал: «И ты, Чиано? Плоть от плоти моей. Даже ты». — «Да, даже я. Ты сделал для этого все, что мог».