Тайна семи звезд
Шрифт:
В тридцать втором году его в первый раз арестовали. По делу проходило около восьмидесяти человек, в основном священнослужители. Им предъявили обвинение в том, что они «группировались вокруг церквей города Москвы, проводя среди церковных антисоветскую агитацию и распространяя провокационные слухи. Монашками и духовенством была организована широко разветвленная сеть по сбору денег и продуктов среди церковников путем отчисления кружечного церковного сбора для оказания помощи ссыльному духовенству. С указанным духовенством велась регулярно письменная и живая связь».
Пятьдесят два человека получили
Лязгнул дверной замок. Тяжелая дверь открылась, вошел охранник. Из-за пазухи он вынул сложенный вчетверо лист бумаги и огрызок карандаша. Любомудров еще вчера попросил его передать на волю письмо, вложив ему в руку смятую пятирублевую купюру – весь свой денежный запас.
– Вот, пишите, – сказал охранник.
– Сколько у меня времени?
– Немного.
– А конверт дадите?
– Конверта нету. Адрес укажите сверху.
Он знал, кому напишет, но не знал, какой адрес указать. Последний раз он виделся с дочерью два месяца назад в Можайске, где прятался от ареста. Если он сейчас напишет ее действительный адрес, ее могут арестовать вслед за ним. После некоторых сомнений он написал адрес родственников в Ярославле с просьбой передать письмо дочери. Конечно, он совсем не был уверен, что это письмо когда-нибудь до нее дойдет.
«Дорогая моя Сонечка», – начал он. Вдруг слезы хлынули из его глаз. Он давно не плакал, а тут его словно прорвало. За несколько секунд перед ним пронеслась вся их совместная жизнь. Он вспомнил, как принял девочку из рук акушерки, как искал для нее кормилицу, как она делала свои первые шаги и училась говорить. «Папа» – первое слово, которое она произнесла. А словом «мама» она обозначала фотографию, висевшую на стене. В младенчестве она была настолько привязана к отцу, что всякий раз, когда он возвращался с работы, просилась к нему на руки. А когда уходил, плакала.
В последнее время они виделись редко. Но когда встречались, он чувствовал, что ближе нее никого на свете у него нет.
Он понимал, что писать можно не все, и тщательно подбирал слова: «Жду приговора. Наверно, мы не скоро теперь увидимся. Что бы со мной ни случилось, помни, что я всегда тебя любил и буду любить. Не забывай молиться обо мне, как я молюсь о тебе каждый день. Обо мне не скорби. Не теряй веры в Бога. С Ним всегда и везде легко. Предаю тебя в руки Царицы Небесной. Пусть Она будет тебе вместо матери и вместо отца».
Охранник зашел за письмом.
– Какое сегодня число? – спросил его отец Константин.
– Восемнадцатое ноября, – ответил охранник.
«Канун памяти Варлаама Хутынского, – подумал священник. – Сейчас, наверно, идет всенощная».
– Вы действительно передадите? – спросил он, поставив подпись и дату.
– Я вам обещаю, – сказал охранник. Впервые в его лице мелькнуло что-то человеческое.
Он взял письмо, сложил в четыре раза, положил в нагрудный карман и вышел, громко захлопнув за собой дверь.
Снова тишина. По ощущению уже поздний вечер. Можно было бы ложиться спать, если бы не отчетливое предчувствие, что ночью за ним придут.
Он стал читать вечерние молитвы:
– Господи, не лиши мене небесных Твоих благ.
Господи, избави мя вечных мук. Господи, умом ли или помышлением, словом или делом согреших, прости мя… Господи Иисусе Христе, напиши мя раба Твоего в книзе животней и даруй ми конец благий… [4]
Его мысли были обращены к вечности. Что ждет его там? Впишет ли его Господь в книгу жизни? Сможет ли он оправдаться на Страшном суде? За последние годы он не знал за собой никаких заслуг. Нескончаемые скитания с места на место, долгие недели и месяцы без храма, без богослужения.
4
«Господи, не лиши меня небесных Твоих благ. Господи, избавь меня от вечных мук. Господи, если я согрешил умом или мыслью, словом или делом, прости меня… Господь Иисус Христос, впиши меня в книгу жизни и даруй мне добрую кончину».
В тишине одиночной камеры он произносил знакомые с детства слова. Они падали на дно сердца и таяли в нем, как воск:
– Владыко Человеколюбче, неужели мне одр сей гроб будет, или еще окаянную мою душу просветиши днем? Се ми гроб предлежит, се ми смерть предстоит Суда Твоего, Господи, боюся и муки безконечныя… Но, Господи, или хощу, или не хощу, спаси мя 'Aще бо праведника спасеши, ничтоже велие; и аще чистаго помилуеши, ничтоже дивно: достойни бо суть милости Твоея Но на мне грешнем удиви милость Твою… [5]
5
«Владыка Человеколюбец, неужели эта постель станет для меня гробом, или еще раз Ты просветишь мою душу днем? Вот, гроб лежит передо мной, смерть предстоит мне. Боюсь, Господи, суда Твоего и муки бесконечной… Но Господи, спаси меня, хочу ли я этого, или не хочу. Ведь если Ты спасешь праведника, в этом нет ничего великого; и если помилуешь чистого, в этом нет ничего чудесного, ибо они достойны милости Твоей. Но на мне, грешном, яви чудо милости Твоей…»
Он присел на койку «Умру ли я этой ночью, или меня ждет еще один день?» – думал он.
Незаметно он впал в забытье, прислонившись спиной к холодной стене.
Его разбудил лязг дверного замка и грохот открывающейся железной двери.
Вошел человек высокого роста в форме сотрудника НКВД На поясе у него висела кобура.
– На выход! – произнес он громко.
Отец Константин растерянно оглянулся Встал с койки, пошатнулся, присел.
– Быстрее, – скомандовал сотрудник.
Любомудров встал, натянул на себя тулуп, взял в руки шапку. Сотрудник НКВД толкнул его в спину.
Они вышли в тусклый коридор. Священник передвигался с трудом, и сотрудник все время толкал его:
– Давай, давай! Быстрее.
Из других дверей тоже выводили людей. Все они двигались к выходу.
На тюремном дворе, ярко освещенном прожекторами, собралось много заключенных. Стояло несколько черных фургонов с надписью «Хлеб». Некоторые заключенные тихо переговаривались между собой: