Тайна силиконовой души
Шрифт:
– Алло.
– Как вы? Не спалились?
– Нормально пока.
– О вас по телевизору говорили, смертнички.
– Знаю. И что?
– Ничего. Советую не задерживаться там. Если выйдут на фамилию Репьева по «Рускстару» – а может, уже вышли – вас возьмут в считаные часы.
– Я решаю этот вопрос. Съедем к одному «зверю»1 сегодня.
– Да уж лучше у перекумарщика, чем в СИЗО. Ну, пока.
– Ты соскакиваешь?
–
На пороге, вдруг обернувшись и выпустив из рук сумки, Арина долгим взглядом посмотрела на стену, где среди разнокалиберных картин висела огромная икона Спаса Нерукотворного. Единственная старинная икона во всем ее доме. Особый, знаковый для нее подарок самого близкого человека. Не склонная к экзальтации и сантиментам, Врежко вдруг стремительно подошла к образу, припала к нему непривычно открытым, без челки, лбом, жарко прошептала, вкладывая всю мольбу, на которую была способна:
– Спаси и сохрани.
Широко перекрестилась, глядя в испытующие глаза Христа. Через минуту Ариадна выбежала из дома, подхватив сумки. Она покидала его навсегда…
Путь ее лежал на Белорусский вокзал. Там, в ячейке, ждал конверт с загранпаспортом на имя Веры Михайловны Лаптевой – рыжеволосой, стриженной ежиком молодой женщины с яркими голубыми глазами. В загранпаспорт был вложен авиабилет до Мадрида с открытой датой. Также в ячейке находился и маленький саквояж известной фирмы, плотно набитый купюрами, которые загодя, еще до убийства Красновой, Арина сняла со своей карточки. Впрочем, почему Арина? Ариадны Павловны Врежко больше не существовало в природе. Она уступила место на земле Вере Михайловне Лаптевой. И эта гражданочка намеревалась поселиться – на самый короткий срок – в частной гостиничке неподалеку от Белорусского вокзала.
Митрохин приехал в Яв-ск к полудню. Крошечный городишко представлялся типичным представителем периферийной России начала двадцать первого века. По большей части низкорослый, малоухоженный, а местами разящий наповал контрастами. Чудовищная дорога, по которой Дмитрий, матерясь, совершил слалом на своем взбрыкивающем «жигуленке», угодив-таки колесом в роковую колдобину, что чуть не стоила железной кляче подвески, соседствовала с пышностью фасада местного банка. К его розово-лимонному зданию, изукрашенному ажурными оконными решетками, примыкало самое старое и захиревшее строение городка – одноэтажный черный сруб о трех оконцах, обгоревший с одного боку, но мужественно кривящийся вторым, пока целым, боком с крыльцом. На окнах избушки даже болтались занавески, а на крыше имелось какое-то подобие антенны. Рекламная растяжка стриптиз-клуба с подбадривающим посетителей названием «Надежда» помещалась перед поворотом на Храм Троицы Живоначальной, о чем путников оповещал железный, слегка, правда, винтообразный указатель. У этого поворота Митрохин спросил местную бабку, сосредоточенно тянущую за собой сумку-тележку, о нахождении улицы Красной, где и должен был располагаться специнтернат. Бабка решительно отправила опера назад и влево, на что остановившийся гражданин в очках, усах и трениках, не достававших ему до щиколоток, обругал бабку «сусаниным херовым» и показал Митрохину, что поворачивать нужно как раз к храму, а там уж рукой подать.
Сделав пару кругов по городу, пунцовый и потный слаломист Митрохин подъехал наконец к серому зданию интерната для умственно отсталых и психически больных детей, который именовался «Детский специнтернат № 2 г. Яв-ска». Учреждение находилось почти при въезде в город, но было загорожено новенькой многоэтажкой «под кирпич». Оказывается, улицу переименовали, и теперь она называлась Болотной, так как исторически здесь располагалось известное на всю округу болото. Рассуждая о кондовости властей, которым воспоминание о болоте оказалось так дорого, оперативник направился в богоугодное заведение.
Открыв дверь, Дмитрий сразу ощутил особый, безнадежный запах казенного медучреждения – в нем неизменными оставались четыре компонента: щи (любая стряпня тут ароматом приравнивается к щам), человеческие испражнения, хлорка и медикаментозный дух, который собирательно можно определить как запах йода. Все это растворялось в пространстве здания с высокими потолками, теряло концентрацию, но годами пропитывало зеленые стены, которые будто сами источали этот мерзкий запах. У входа в темноватый, длинный коридор располагалась будка охранника, который грозно выдвинулся навстречу при виде незнакомца. Пыхнув на Митрохина «свежаком», вохровец изучил документы оперативника и нехотя объяснил, как найти кабинет директора. Поднявшись на второй этаж, дивясь на тишину и безлюдие, Митрохин натолкнулся на запертые пластиковые двери. Впрочем, они тут же распахнулись: охранник, видимо, предупредил о приходе полицейского, которого встречала веселая румяная женщина в белом медицинском халате. Она оказалась старшей медсестрой «лежачего» отделения, которое располагалось на втором этаже в правом крыле. В левом находилась администрация. Полнотелая Алла Диодоровна бойко следовала по интернатскому коридору, чистенькому и не такому уж мрачному. Стены были отделаны светленькими панелями, пол застелен новым линолеумом с рисунками античных ваз. Двери сверкали белоснежной краской, и на них висели добротные таблички: «Архив», «Бухгалтерия», «Комната отдыха», «Главный врач», «Сестра-хозяйка».
– А что за лежачее отделение в интернате? – удивился Дмитрий.
Пожав плечами, Алла Диодоровна сокрушенно вздохнула:
– А как вы думали? У нас бывают детки с серьезными патологиями. Некоторые обречены чуть не с рождения. Это же все в основном чада алкоголиков и асоциальных элементов – мне ли вам, Дмитрий Анатольевич, объяснять, что это за контингент.
Медсестра распахнула дверь с табличкой «Директор. Клыков Василий Геннадиевич». В небольшой уютной приемной, оснащенной и компьютером, и плазменным телевизором, и кондиционером – в комнате было очень прохладно и свежо – за столом сидела сногсшибательная намакияженная красотка, которая значительно органичнее смотрелась бы в стриптиз-клубе с растяжки.
– Женечка, Василий Геннадиевич предупрежден?
– Да-да, он ждет. Но скоро ведь планерка, – красотка изобразила недовольство визитом какого-то непрезентабельного «мента».
В кабинете с кожаной черной мебелью, еще более шикарным, чем у красотки, телевизором и, даже, кажется, антикварными шкафом и комодом, их встретил молодой, обрюзгший блондин с поразившим Митрохина взглядом: настолько ничего не выражающим, что он в полной мере характеризовался как рыбий. Выпуклые, бесцветные глаза смотрели будто не на Митрохина, а сквозь него. Когда после рукопожатия и представления оперативника директор пригласил его сесть за овальный стол для совещаний, Дима догадался, что Василий Геннадиевич чуть ли не мертвецки пьян. Движения его были подчеркнуто осторожные и плавные, речь расслабленная и нечеткая.
– Чем об-бязаны? – директор облокотился на стол, пытаясь не потерять точку опоры, для чего слегка балансировал.
Митрохин достал фотографии Маргариты Скупиной, разложил их перед пьяницей, который ему определенно не понравился в качестве директора интерната. «И этого упечь в “Надежду” – барменом», – подумал Дмитрий.
– Меня интересует личное дело, судьба, связи, словом, вся информация об этой вашей воспитаннице, Маргарите Скупиной.
Директор, посмотрев на год, значащийся на интернатской фотографии, присвистул:
– Да это хрен когда было! Уж пять… нет, шесть директоров сменилось. Я тут всего второй год. Вот, порядок немного навел. – Он хотел повести рукой окрест себя, но, чувствуя, что маневр опасен для его координации, снова привалился к столу.
– Василий Геннадиевич! – бойко вступила медсестра. – Давайте я товарища лейтенанта отведу в архив. Что-то он, может, и найдет там. А у нас тут, конечно, никто не помнит тех деток.
Директор обрадовался идее Аллы Диодоровны: