Тайна силиконовой души
Шрифт:
– Почему существуют такие вот женщины, когда мир состоит из таких вот мужчин? – Репьев дернул себя за воротник не слишком свежей рубахи и, развернувшись, нетвердой походкой двинулся прочь. Сзади раздалось требовательное бибиканье. Женщина опустила правое стекло и, придирчиво оглядывая Григория из-под очков, крикнула:
– Очень интересно. Садитесь. Рядом. Только рот закройте, чтобы муха не залетела.
То, что происходило в облезлой комнате Репьева следующей ночью, не определялось убогим словом «секс», произношением напоминающим свист сдуваемого шарика. С таким отчаянием брать и отдаваться могли лишь истерзанные жизнью
Равнодушный Григорий полюбил ледяную Арину щенячьей, постыдной любовью, готовый на все, обезумевший от слезоточивой нежности к подчас брезговавшей им царице. Она оказалась вдовой богатого академика. Впрочем, Репьев никогда, ни минуты не доверявший Арине до конца, подозревал, что к истинному богатству, которым хватко, умело распоряжалась эта женщина, способная и из булыжников делать изумруды, академик имел призрачное отношение. Корни этого богатства терялись в таинственном, беспросветном детстве бизнесменши.
И вот теперь, попытавшись схватить удачу – УДАЧИЩУ – за хвост самостоятельно, без пренебрежительной опеки «хозяйки», и превратившись поневоле в убийцу, мразь, Репьев вынужден был позорно, трусливо бежать. Спасая и шкуру, и остатки денег. Верил ли он, что даже обнаружив подлого оценщика икон, сможет вернуть свои тысячи? Делал вид, что верил. И потому врал. Как всегда. Боясь видеть правду.
– Пристегнитесь, пожалуйста… – ласковый голос стюардессы вернул Репьева в уют салона самолета. «Неужели спасен?» – пронеслось в его голове. Лайнер нехотя, покачиваясь, начал движение. Григорий коснулся кармана пиджака, где лежало портмоне. Там, в потайной ячейке, припасены шарики яда – от «эспумизана» для дедов-пердунов не отличить. Но, видно, и сегодня «метеоризм» беглеца не потревожит, шарики еще подождут своего часа.
Около пяти вечера, когда мозги Сергея Георгиевича отказывались воспринимать названия и род деятельности фирм, артелей, храмов и монастырей, печати на документах слились в единое фиолетовое пятно, а имена директоров и настоятелей сложились в универсальное «Иереевич», позвонил Поплавский и сообщил о семействе Канторов. Затем из Следственного комитета позвонил стажер Петруничев, наводящий справки по заданию Быстрова, и отверг возможность существования Эн-ского монастыря, так интересующего Сергея Георгиевича. Значит, печать на документах (а на договоре с беглыми монахами стояла печать) была поддельной. А потом снова позвонил Поплавский и сообщил о ранении Загорайло и бегстве преступной парочки. Быстров помчался в Эм-ск, к родителям Влада. Вся группа, расследующая «монастырское дело», понимала, что о таких вестях по телефону не сообщают. К тому же Быстров знал семью оперативника: его родители не раз защищали «подопечных» Сергея Георгиевича. Отца, Евгения Васильевича, Быстров недолюбливал: заносчивый, крикливый, любитель «красных словес». А вот мать, Елену Аркадьевну, очень уважал. Приветливая, рассудительная женщина. Трижды Быстров, притиснутый в электричке к пыльному стеклу, вперив застывший взгляд в бегущую придорожную неухоженность, хватался за телефон, будто очнувшись от укола иглой в сердце, и спрашивал о состоянии Влада у Поплавского, который решил дежурить до ночи в больнице. Состояние Загорайло «стабильно тяжелое» – твердили врачи. «Динамики нет»…
Елена Аркадьевна если и удивилась приходу следователя, то виду не подала. Приветливо пригласила за уже накрытый стол. Быстров, смущаясь, уселся на край дивана, как на жердочку.
– Что-то случилось? В вашем ведомстве? У Влада в отделе? – Елена Аркадьевна придвинула чашку дымящегося кофе Быстрову, у которого неприлично зашкворчало в желудке, что, по-видимому, и определило решимость детектива сказать все одним махом.
– Елена Аркадьевна, Влад ранен при задержании преступника. Он в московской больнице. Состояние тяжелое, но… угрозы жизни нет, – последнюю фразу сочинил «на автомате», видя, как задрожали руки матери, бухнувшие на стол кофейник. Ее такое моложавое, красивое лицо исказила уродливая судорога. В расширенных голубых глазах билась мольба: «Скажи, что все уже хорошо. Что все наладится и несносный Владька уже завтра будет смешить всех нас своей дурашливой речью, манерами, одеждой. Восхищать наивной, трогательной добротой, спрятанной за миной скепсиса и печали. Ну, скажи же, истукан ты прибалтийский!»
– Все будет хорошо, я уверяю вас. И мы… Я сделаю все возможное, чтоб Влад как можно быстрее встал на ноги.
– В него стреляли? – слезы вдруг залили скуластое лицо Елены Аркадьевны целиком, мгновенно. Она не стирала их, и они двумя неиссякаемыми ручейками стекали под подбородок.
В эту минуту раздалось лязганье открываемой двери, и женщина бросилась к мужу, вернувшемуся с прогулки с собакой. Вокруг Елены Аркадьевны прыгала изящная боксерша с мосластым задом, которым она самозабвенно крутила.
– Женя! Владик в больнице! Ранен при задержании… – и она громко зарыдала, уткнувшись в плечо своего низенького, коренастого мужа.
Евгений Васильевич сдернул очки, отстранил супругу, она присела на пуфик, машинально гладя собаку и плача в голос, и приблизился с болезненно оскаленным лицом к Быстрову.
– Я ждал подобного! Подставили мальчишку! Не уберегли! Как же вы… – и мужчина, схватившись за сердце, повалился на диван.
Быстров приводил в чувство корвалолом сначала отца семейства, потом мать. Потом снова отца. За это время к дому Загорайло подъехала служебная «Волга», вызванная Быстровым. Родители Влада, превратившиеся из цветущих благополучных супругов в постаревших на двадцать лет, раздавленных горем стариков, поехали в больницу к «мальчику».
Быстров пешком добирался до своего поселка. Он с остервенением стряхивал подкатывающие слезы: «Да, подставил. Да, не уберег. А если он умрет?! Если уже умер? Как ты оправдаешь свой звонок, свою «отеческую» предупредительность: “Не вздумай лезть!” Как будешь со всем этим жить? Нет ответов. Не существует ответов, способных примирить с мерзостью, мраком, несправедливостью этой вот чертовой работы…»
Подойдя к своему дому, Быстров опешил, увидев свет в окнах большой комнаты и кухни. Он так испугался, что оперся о калитку, чтобы не упасть, восстановить рваное дыхание.
«Господи, это же Светлана», – вдруг вспомнил он и поморщился: «Это не нужно. Это не вовремя…». Дверь дома распахнулась, и на пороге, в свете фонаря, возникла высокая женская фигура, замотанная во что-то темное.
«Дежавю… все это было. Или будет?» – путаница мыслей, впечатлений, обрывков фраз сегодняшнего тяжкого дня, к которым примешивался назойливый аромат цветущих соседских черемух, какой-то неясный стрекот, скрежет колодезного гуся, все это разом нахлынуло на Быстрова, лишив остатков сил. Светлана сбежала к Сергею Георгиевичу, который пытался попасть задвижкой в прорезь замка.
– Как вы поздно! Я так волновалась. Уже одиннадцать. Еще бы минут пятнадцать, и начала названивать вам.
– У нас беда на работе. Оперативник серьезно ранен. И никаких утешительных прогнозов врачей.
Светлана, какая умница, не стала охать и ужасаться. Она заботливо провела Быстрова в дом, стянула с него куртку, пристроив ее на вешалку. Появившись в ванной в нужный момент, когда хозяин (для нее теперь – «Сереженька») озирался по сторонам в поисках полотенца для рук, своего, зеленого, подала какое-то шершавое, красное. В доме непривычно и очень уютно пахло горячей едой. Следователь и свидетельница молча сели за стол.