Тайна смерти Петра III
Шрифт:
Следует помнить, что, как и многие люди с нервными расстройствами, Петр мог быть удивительно скрытен, хитер и склонен к символическим жестам. Без лишних слов он демонстрировал Екатерине крепость. То была недвусмысленная угроза. Что же до Ивана Антоновича, то решение вопроса с престолонаследием по Рюльеру – на грани гениальности. Многолетний страх перед Брауншвейгским домом, интриги иностранных дворов, тайные терзания о законности прав узника – все уходило в прошлое. Петр сам около 20 лет прожил при Елизавете почти под стражей. Что мешало ему столь же пристально наблюдать за другим человеком?
Такую перспективу можно было бы рассмотреть, окажись бедный узник в здравом уме. Но пленный принц не производил впечатление вменяемого. Кейт, с которым Петр поделился своими впечатлениями, доносил 16 апреля: «Император видел Ивана и нашел его уже сложившимся мужчиной, однако же с поврежденным рассудком. Разговор его странен и беспорядочен, и между прочими словами сказал он, что сам он отнюдь не тот, за кого его
Что касается Екатерины, то, взяв ее с собой, Петр показывал жене: без наследника он не останется, даже если у него лично и не будет детей.
Все сказанное отнюдь не означает, что к маленькому Павлу венценосный отец относился плохо. Первое время после восшествия на престол он просто не помышлял о нем. Но Панин не оставлял стараний обратить внимание императора на своего воспитанника. Ему это удалось. «Панин… попросил принца Георгия Голштейн-Готторпского и другого принца, Голштинского, предложить государю присутствовать при экзамене великого князя, – писала Дашкова. – Император склонился только на их усиленные просьбы, ссылаясь на то, что он ничего не поймет в экзамене. По окончании испытания император громко сказал своим дядям: “Кажется, этот мальчуган знает больше нас с вами”»269.
Видимо, экзамен действительно произвел на Петра впечатление, поскольку на следующий день он захотел наградить Панина чином генерал-аншефа. Дашкова описала смятение дяди: «Он был слаб здоровьем, любил покой, всю свою жизнь провел при дворе, очень изысканно одевался… ненавидел солдатчину и все, что отдавало кордегардией». Никита Иванович заявил Мельгунову, что «если ему нельзя будет уклониться от своей новой карьеры, он скорее решится дезертировать в Швецию». Император был озадачен: «Мне все твердили, что Панин умный человек. Могу ли я теперь этому верить?» Тем не менее Петр дал Никите Ивановичу гражданский чин действительного тайного советника, а в указе по этому случаю отозвался о ребенке с заметным чувством: «Воспитание нашего сына великого князя Павла Петровича… такой важный пост, от которого много зависит будущее благосостояние Отечества… наипаче в такое время, когда нежное его высочества сердце и дарованный от Бога разум и понятия питаемы быть имеют»270.
Из текста вроде бы следует, что «будущее Отечества» соединено с Павлом, но наследником мальчик опять не назван. Вряд ли стоит обольщаться и сценой из «Записок» Штелина: «Навещает великого князя Павла Петровича, целует его и говорит: “Пусть пока он останется под прежним своим надзором, но я скоро сделаю другое распоряжение и постараюсь, чтобы он получил другое, лучшее воспитание (военное), вместо женского”»271.
Эта зарисовка тоже не говорит о намерении императора сделать сына наследником. Дав мальчику военное воспитание, вовсе не обязательно надевать на него корону. Применительно к Ивану Антоновичу австрийский посол граф Мерси д’Аржанто передавал 14 апреля слова государя: тот якобы нисколько не заботится «о его мнимых правах на русский престол, потому что он, император, сумеет заставить его выбросить все подобные мысли из головы; если же найдет в поименованном принце природные способности, то употребит его с пользой на военную службу»272. Такую же судьбу Петр мог готовить и Павлу.
Повисший в воздухе вопрос о наследнике, так же, как и промедление с коронацией, давали богатую пищу для неблагоприятных толков и, в конечном счете, расшатывали власть молодого монарха. Одной из причин переворота было неумение наладить контакт с гвардией. Той самой силой, которая уже на протяжении четверти века держала судьбу престола в своих руках.
Следует помнить, что недовольство армейских и гвардейских слоев – суть разные вещи. В первом случае, лишив войска надежды на щедрые пожалования после контрибуции, Петр залез армии в карман. Однако он совершил и давно ожидаемые шаги, которые не могли не обрадовать офицерский корпус. Император отодвинул на второй план елизаветинских назначенцев, людей придворных, штатских, ничего не понимавших в войне. Вместо них командование получили представители молодого поколения, хорошо показавшие себя в минувших сражениях.
Так, Захару Чернышеву, герою взятия Берлина, император поручил присоединиться с корпусом к войскам Фридриха II, чтобы оказать тому помощь против австрийцев. Командующим армии против Дании был назначен П.А. Румянцев, истинный виновник победы при Гросс-Егерсдорфе. За собой на серьезные должности они должны были потянуть целую цепь способных молодых офицеров среднего звена. Этому обстоятельству можно было только радоваться.
8 июня Румянцев писал из Кольберга Волкову: «Я уже отчаял вовсе быть для меня делу какому-либо… Вы знаете, что всякий ремесленник работе рад… В полковники и штаб-офицеры я доклад подал… разбор мой велик был… я тех, кои не из дворян и не из офицерских детей, вовсе не произвел: случай казался мне наиспособнейший очиститься от проказы, через подлые поступки вся честь и почтение к чину офицерскому истребились»273. Задержимся на этих словах. В феврале Румянцев побывал в столице, вызванный императором, и уехал обратно в Померанию в начале марта. Письмом Волкову он докладывал об исполнении распоряжений государя. Среди прочего было и пожелание избавиться от офицеров, выслужившихся из солдат и солдатских детей. Оно может показаться нелогичным в условиях, когда после Манифеста о вольности дворянства многие офицеры стремились в отставку, и на повестке дня вставал вопрос о заполнении вакантных мест. Однако Петр III видел дело иначе. Наделяя русских дворян правами европейских благородных сословий, он рассматривал их как своего рода замкнутую касту: неофицерские дети не могли претендовать на офицерские чины. Тем самым нарушался один из основополагающих принципов, введенных Петром Великим, – принцип выслуги, гарантировавший социальную мобильность в империи, то есть возможность подняться по лестнице чинов на высокие ступени Табели о рангах. Конечно, стать канцлером бывший солдат мог только теоретически, а вот получить за храбрость личное дворянство и пробиться в капитаны, командиры полка, коменданты крепости – такие примеры имелись в изобилии. Многих дворян тревожило проникновение простолюдинов в благородную среду. Иначе Румянцев не назвал бы подобных сослуживцев «проказой». Но император обязан был думать не о сословных предрассудках, а о бесперебойной работе государственного механизма. Видимо, он искренне считал, что офицеры должны оставаться на службе из чувства долга, как сказано в Манифесте. Оставляем реалистичность подобного взгляда без комментария.
В армии, как и везде, Петр портил свою репутацию сам. Ведь подчинение вчерашним побежденным унижало русских, нужен был большой такт, чтобы не задевать самолюбия победителей. Фридрих II им обладал, недаром он устроил в Потсдаме прекрасный прием для Румянцева, с маневрами в его честь и совершенно очаровал будущего фельдмаршала. А вот император был лишен способности понимать чужие чувства. Раз он восхищался Пруссией, то, как другие могли не делать того же самого?
27 апреля 1762 г. Петр писал королю: «Я повелел генералу Чернышеву… подойти к вашей армии с 15 000 правильного войска и тысячью казаков, приказав, по мере возможности, исполнять приказания вашего величества. Это лучший наш генерал после Румянцева… Но если бы Чернышев и ничего не умел, он бы не мог дурно воевать под предводительством такого великого генерала, как ваше величество»274. Захар Григорьевич недолго продержался в чести. Щербатов писал: «Похвала прусскому королю и унижение храбрости российских войск составляли достоинство приобрести любление государево; и граф Захар Григорьевич Чернышев, при бывшей пробы российской и прусской взятой в плен артиллерии, за то, что старался доказать, что российская артиллерия лутче услужена, не получил за сие андреевской ленты, которые тогда щедро были раздаваемы»275.
Знаменитые «шуваловские» гаубицы, действительно, и стреляли дальше, и взрывались реже. Но Петр не желал признавать очевидного и тем обижал подданных. «В шуме праздников, и даже в самом коротком обхождении с русскими, – писал Рюльер, – он явно обнаруживал к ним свое презрение беспрестанными насмешками»276. Штелен даже не замечал, как режут ухо его слова о благих начинаниях ученика: «Рассматривает все сословия в государстве и имеет намерение поручить составить проект, как поднять мещанское сословие в городах России, чтоб оно было поставлено на немецкую ногу… Разослать немецких ремесленников по русским городам, чтоб они… обучали русских мальчиков и заставляли их работать на немецкий образец… Послать в Германию, Голландию и Англию несколько даровитых купеческих сыновей, чтоб изучить бухгалтерию и коммерцию и устроить русские конторы на иностранный образец»277.
Все эти начинания были и своевременны, и полезны. Приток европейских специалистов в Россию при Екатерине II несказанно возрос, государство тратило большие суммы на содержание пансионеров за границей и перенос на русскую почву западных технологий. Эти шаги воспринимались обществом как продолжение курса Петра I и вызывали похвалу. Почему же отвергались начинания внука великого преобразователя? Что он делал не так?
Рискнем сказать: то, что Екатерина предпринимала для блага России, совершалось Петром из презрения к своей стране. И это все замечали. Императрица умела щадить национальное самолюбие, даже когда искореняла глубоко въевшиеся пороки, такие, например, как грубость семейных нравов. Ей были за это благодарны. Рюльер привел полулегендарное свидетельство о попытке молодого императора одним наскоком изменить «варварское» отечественное законодательство. То, над чем Екатерина работала 34 года, приноравливая иностранный опыт к местным понятиям и уровню развития, потребовало от ее мужа совсем простого шага. Он взял кодекс Фридриха II и прислал в Сенат. «Был приказ руководствоваться им во всей России. Но по невежеству переводчиков или по необразованности русского языка, бедного выражениями в юридических понятиях, ни один сенатор не понимал сего творения, и русские в тщетном опыте сем видели только явное презрение к своим обыкновениям и слепую привязанность к чужеземным правам»278.