Тайна тринадцатого апостола
Шрифт:
Повторив это про себя, Моктар почувствовал облегчение, верно сказал Пророк, благословенно имя его.
80
«Дождь шел весь день. Густая пелена тумана медленно наползала на склон Абруцци с нашей стороны, потом словно бы заколебалась да и перевалила через гребень горы, чтобы уплыть, затерявшись где-то над Адриатическим морем. Кружащиеся в вышине хищные птицы тоже улетели, будто и их тянуло за горизонт.
Отец Нил приютил меня в своей отшельнической келье, высеченной прямо в скале. Соломенный тюфяк, брошенный на высушенный
Он предупредил меня, что рассказ его близится к финалу. Это уже сейчас, когда все кончено, в тишине своего убежища, в горах, он обдумал и постиг все тогдашние перипетии. И на всем протяжении рассказа он взволновался лишь однажды — я это заметил по дрожи в его голосе, когда он говорил о Ремберте Лиланде, о страшной душевной муке, испытанной этим человеком, и о том, как трагически все закончилось. И как стремительно — всего за несколько часов.
С того момента, как он отыскал наконец утраченный манускрипт, события понеслись вскачь, сталкиваясь и переплетаясь. Извлекая из забвения текст давно ушедших времен, он словно отомкнул некие шлюзы, откуда рванулась бешеная стихия. Люди, ему не известные, ринулись в бой — каждый со своей целью. Ожесточение, обуявшее их, так и осталось непостижимым для него. Да, этого он не понимал. До сих пор.»
81
В тот же вечер Моктар позвонил Льву Барионе, назначив ему встречу в баре. Они заказали по бокалу вина и остались стоять у стойки, разговаривая вполголоса, несмотря на окружающий шум, — посетителей было много.
— Послушай, Лев, это серьезно. Я только что передал Кальфо запись разговора Нила с Лиландом. Француз нашел-таки послание, оно было в ящике из-под коньяка, о котором тебе говорил митрополит Самуил. Монах его прочел и оставил на прежнем месте, в Ватикане.
— Хорошо, очень хорошо! Теперь надо пробраться туда, но деликатно.
— Теперь надо действовать, и без всякой деликатности. Этот пес утверждает, что там, в том письме, содержится доказательство… или, точнее, оно подтверждает его внутреннюю убежденность, будто бы Коран не был внушен Мухаммеду Аллахом. Что в самом начале Пророк был близок к назореям — еще в самом начале, до того как им в Медине овладел дух насилия. А это случилось, потому что он был ослеплен амбициями… Тебе известно, что это значит, ты с нами давно имеешь дело. Он преступил черту, на такое каждый мусульманин реагирует мгновенно. Он должен исчезнуть. И его сообщник тоже.
— Успокойся, Моктар. Ты получил на этот счет инструкции из Каира? А от Кальфо?
— Я не нуждаюсь в инструкциях Кальфо, в таких обстоятельствах сам Коран диктует правоверному, что он должен делать. Что до Кальфо, мне плевать на него. Это развратник. И мне безразличны проблемы христиан. Пусть улаживают их сами, пусть плетут интриги, мне их возня ни к чему. Я защищаю чистоту завета, ниспосланного Аллахом Мухаммеду. Каждый мусульманин готов пролить кровь за это, Аллах не терпит очернения. Я должен отстоять честь Аллаха.
Пианист знаком подозвал бармена, но разговора не прервал:
— И что ты задумал?
— Мне известно, куда они ходят, когда, какой дорогой. Вечером
Лев вздохнул. Скороспелая, халтурная операция, в горячке гнева, вслепую. Когда Моктару ударяет в голову его фанатизм, он уже не способен рассуждать здраво. Бедуин садится на своего верблюда и мчится смывать оскорбление кровью. Выжидание — признак слабости, которая не признается законами пустыни. Тщеславие арабов, их неспособность владеть собой, когда речь заходит о вопросах чести, всегда позволяли Моссаду брать над ними верх. К тому же он вспомнил предписание Иерусалима, их посланец Ари сформулировал его вполне недвусмысленно: «И больше никаких прямых действий — это уже не для тебя».
— Завтра вечером у меня репетиция с оркестром перед последним концертом. Все знают, что я в Риме, и, если я не появлюсь там, этого не поймут. Я не могу разрушить свое прикрытие, Моктар. Извини.
— Справлюсь и без тебя, сперва одного, потом другого. Отец Нил — он как фарфоровая кукла, такой переломится от одного удара. Что до американца, его можно вовсе не трогать, достаточно напугать, он от страха и умрет. Можно даже рук не пачкать.
Когда они расстались, Лев направился в парк Монте Пинчо. Ему нужно было подумать.
Поздно вечером ректор срочно созвал собрание Двенадцати. Когда все расселись за длинным столом, он поднялся:
— Братья мои, сегодня мы снова собрались вокруг Учителя, как когда-то Двенадцать. Но сейчас мы здесь не для того, чтобы проводить его в Гефсиманский сад, а затем, чтобы устроить ему второй триумфальный приход в Иерусалим. Отец Нил смог отыскать единственный оставшийся экземпляр письма самозванца, называвшего себя тринадцатым апостолом. Оно просто-напросто находится в секретном фонде Ватикана — вместе с рукописями Мертвого моря, сброшенными туда на вечное хранение в 1948 году.
Собрание отозвалось невнятным, но одобрительным бормотанием.
— Что он с ним сделал, брат ректор?
— Оставил на прежнем месте, собираясь известить Святейшего Отца о его существовании и местонахождении.
Лица, хоть и прикрытые масками, заметно омрачились.
— Сделает он это или нет, неважно; Нил намерен известить папу через Бречинского. Но поляк находится под надежным контролем двенадцатого апостола — не так ли, брат?
Антонио безмолвно наклонил голову, подтверждая это.
— Как только Нил обратится со своим поручением к Бречинскому, а он наверняка сделает это уже завтра, мы начнем действовать. Поляк в наших руках, он приведет нас к письму. Еще два дня, братья, и оно займет подобающее ему место здесь, у нас, охраняемое как нашей верностью, так и этим распятием. Грядущие месяцы и годы благодаря ему принесут нам средства, нужные для исполнения нашей миссии: давить змей, жалящих стопы Христовы, заглушать голоса тех, кто противится Царству его. Мы должны восстановить былое величие христианства, чтобы Запад вновь обрел свое утраченное достоинство.