Тайна высокого дома
Шрифт:
Марья Петровна не сделала ни малейшего движения, чтобы избегнуть удара. Это спокойствие имело вид вызова.
— Иннокентий! — простонал Толстых. — У меня больше нет дочери.
— Несчастная, — продолжал он, обратившись к Марье Петровне. — Ты отказалась сама от моего сожаления. Вон из моего дома. Вон, говорю тебе, и возьми себе на дорогу мое проклятие — я проклинаю тебя…
Он с угрожающим жестом показал ей на дверь.
— Но это невозможно! — воскликнул Гладких. — Ты не смеешь выгонять свою родную дочь… Я не позволю тебе этого…
— Молчи! — задыхаясь от злобы, продолжал Толстых. — Я не хочу ее больше видеть… Я ее проклял… Пусть идет, куда хочет, и где хочет, скрывает свой позор…
Он в изнеможении упал в кресло.
Марья Петровна твердыми шагами пошла к двери. Иннокентий Антипович попытался было остановить ее.
— Нет, нет! — решительно сказала она. — Я ни одной минуты больше не останусь в этом доме.
— Но куда же пойдете вы?
— Я не знаю.
— Нет, вы не должны уходить… Петр, ради Бога, удержи ее… Петр Иннокентьевич не отвечал ни слова.
— Добрый Иннокентий Антипович, — сказала она, — не старайтесь меня останавливать… Это будет напрасно… Я все равно уйду… Я не могу жить под одним кровом с его убийцей…
С этими словами молодая девушка торопливо вышла из комнаты и стала спускаться вниз. Гладких хотел последовать за нею.
— Останься! — строго остановил его Толстых. Иннокентий Антипович молча повиновался. Наступило тяжелое молчание.
— Позволь мне вернуть ее, Петр! Сжалься над ней, прости ее… — снова взмолился Гладких.
Петр Иннокентьевич не отвечал ничего, каким-то блуждающим, тревожным взглядом обводя комнату.
— Петр, что с тобой! Ты болен, ты страдаешь?..
— Я сам не знаю, что я чувствую, голова горит, я весь как разбитый, а тут в груди что-то тяжко, что-то рвет ее на части… В глазах туман… я вижу… вижу… кровь…
— Это — твоя совесть, Петр! — заметил Гладких.
XII
РУЖЬЕ
Этот упадок сил и эта кровавая галлюцинация продолжались с Петром Иннокентьевичем лишь несколько минут. Он встал с кресла, спустился вниз и прошел в свой кабинет, куда за ним последовал и Иннокентий Антипович, решив не оставлять его одного, хотя бы ценою запущения дел в приисковой конторе.
Эта мысль пришла ему в голову, как помнит читатель, когда он вышел во двор, чтобы идти в контору.
«Дело не медведь — в лес не убежит!» — решил он и вернулся домой как раз ко времени, чтобы удержать руку разгневанного отца, готового стать дочереубийцей.
Петр Иннокентьевич не заметил шедшего по его пятам своего друга. Он сел к письменному столу, вынул револьвер и положил его перед собою.
— Что ты хочешь делать? — испуганно вскрикнул Гладких, кладя руку на плечо Петра Иннокентьевича.
— А, и ты здесь! — с горечью засмеялся последний и затем продолжал: — Я жду полицию! Не думаешь ли ты, что я позволю себя арестовать, как подлого убийцу, что я отдамся им живым. Я тебе сказал: «я сам свой судья». Полиция может прийти, но возьмет лишь мой труп.
— Но ведь еще никто ничего не знает! — воскликнул Иннокентий Антипович. — Никто еще тебя и не заподозрил.
— А эта подлая мразь, которую я прогнал, разве ты думаешь не пойдет доказывать?..
— Петр! Что ты говоришь! Даже думать это — бесчестно.
Толстых пожал плечами.
— Она поступила бы только справедливо, — глухим голосом сказал он. — Я убил ее любовника, и она бы отомстила!
— Петр! — уже с сердцем начал Иннокентий Антипович. — Это уже слишком, чересчур слишком! Ты без сожаления, как собаку, прогнал свою дочь из дому и теперь клевещешь на нее… Я знаю тебя за злого, злопамятного, горячего человека, за человека страшного в припадках своего бешенства, но теперь ты дошел до низости… Несмотря на мою преданность и любовь к тебе, я сегодня тебя не уважаю, не уважаю первый раз в жизни…
Гладких вышел из кабинета, сильно хлопнув дверью.
Огонь в глазах Толстых вдруг потух. Он взял со стола револьвер, бросил его в ящик стола и запер последний. Иннокентий Антипович на этот раз покорил его.
Гладких, между тем, вышел в кухню, чтобы задним ходом пройти во двор, и в кухонных сенях столкнулся с Егором Никифоровым. Последний имел какой-то усталый, растрепанный вид.
— Откуда ты в такую рань? — спросил его Иннокентий Антипович.
— Мне бы повидать надобно Марью Петровну, от жены…
— Что? Значит, можно тебя поздравить…
— Нет еще… Тут так, одна просьба.
— Жаль, что ты не пришел пораньше…
— Я думал, что приду слишком рано… Я знаю, что барышня встает позднее…
— Обыкновенно, но сегодня она принуждена была выехать с рассветом.
— Выехать, — растерянно повторил Егор Никифоров, и его лицо выразило нескрываемое удивление. — Я вчера говорил с нею, и она мне ничего не сказала, напротив, в воскресенье хотела зайти к Арине.
— Это объясняется очень просто. Письмо, которое заставило ее уехать, пришло поздно вечером.
Егор Никифоров продолжал растерянно вертеть в руках свою шапку.
— А скоро она вернется?
— Через месяц.
— Значит, она далеко уехала?
— В Томск… Одна из ее подруг детства очень больна и просила ее приехать… Ты понимаешь, Егор, что нельзя отказать умирающей подруге. Петр Иннокентьевич сначала не соглашался, а потом отпустил ее, и она уехала.
— Если бы я это знал, если бы я знал, — бормотал Егор Никифоров.
— Что же тогда?
— Я бы пришел часом ранее, я мог бы так легко это сделать.