Тайна золотой реки (сборник)
Шрифт:
Присмирели и улеглись во мшистые берега большие реки. Зазеленела разнотравьем тундра. Щедро светило солнце. Затосковало сердце Акима. Загадочная Шаманка и распадок Хмурый не давали покоя. Дали манили, звали…Чувствуя душевное состояние мужа, Мотрона по простоте своей разрешила всё сразу.
И вот однажды вечером Аким оттолкнул нагруженную плоскодонку от родного причала и поднял трепещущий на ветру полотняный парус.
Дули попутные ветры. Бодрила свежесть. Не было комара. Короткие остановки Аким делал лишь для чаепития да подкормки оленей, которых он взял с собой. Низкорослая порода чукотских оленей-каргинов не только
Ветер надувал парус. Лодка ходко поднималась вверх по водной ряби. Аким открывал для себя красоту Анюя…
…То широкая, сливаясь с тундровым простором, то стиснутая кустарниковой зеленью малых и больших островов, река была чиста прозрачными глубинами, красочными отмелями. Стаи осторожных уток, гусей, куликов, чирков и бакланов шумно взмывали над водой и рассыпались по прибрежным тальникам, осокам. Паровались грузные плаксивые гагары. Восхищение вызывали лебеди. Супружеские пары были хороши в гордом смущении. Аким наблюдал за ними, а лебеди не скрывали от человека первую любовь. Росными зорями на лесистых островах трубили сохатые, созывая важенок на брачный гон. На вечерний водопой к реке спускались с сопочных пастбищ стада диких оленей. Отмели кипели косяками хариуса, гольца, форели…
На тысячу вёрст ни одного кочевья, ни поселений. Никого. Подходя к устью речки Встречной, где она вливается в Малый Анюй по ровному зелёному рву, потянуло головокружительным запахом костра. А вскоре одинокая яранга на пустынном берегу встретила Акима остывшим костром. Верный слову, Миткей, видимо, ждал его, как сговорились ещё на анюйском торжище. Что-то непредвиденное сняло Миткея, потому что он не мог уйти, не оставив каких-либо примет. Два дня Аким набирался духа для пешего перехода. Не жалел он валежника для дымного костра – звал друга. Навьючив каргинов, Аким решил дойти до Верхних Столбов ущелья Сонного, чтобы круто повернуть к синим воротам распадка Хмурого.
Похолодало. Плотные туманы окутали дремучие горы. Олени пошли тяжело. Стали чаще останавливаться. Приткнётся Аким между каргинами, пригреется, а заснуть не может. Интуиция подсказывала, что здесь – в подходящих для разбоя местах – идёт по пятам зоркий глаз. Днём приходилось озираться, на ночь забирался повыше. Пошли ливневые дожди. Вспучились быстрые речки и ручьи. Загудели, заходили таёжные склоны. Аким укрылся в пещерной пасти, заросшей вихрастым тальником да хвойным стланником. Затаился.
Бушевала непогода, а в укрытии было сухо, тепло. От бездействия Аким мучился – навалилась невыносимая тоска. Он стоял как бы на перепутье: идти дальше, или убираться восвояси. Однако желание прикоснуться к тайнам голубой Шаманки, взглянуть на чудеса распадка Хмурого, оттеснило сомнение, придало значимость его дела: Чукотке нужен надёжный, строгий хозяин, который мог бы постоять за неё.
А когда мощный солнечный луч разорвал неряшливые тучи и распадок засиял разноцветием радуг, Аким вышел из укрытия.
…Их было двое. Рослые, бородатые, одеты в лёгкие, на гагачьем пуху, непромокаемые комбинезоны, на ногах тёплые ботинки. У того, что постарше в руках зажата на изготовке длинноствольная кремнёвка: ружьё большой убойной силы и точностью попадания в цель.
Недобрая
Дурмилин-старший вскинул гранёный ствол кремнёвки, однако произвести выстрела по Акиму не успел. Откуда-то сверху сорвался раскатистый сухой треск и мощным хлыстом ударил по нему. Дурмилин встрепенулся, как разбуженный ударом кнута конь, лицо его перекосила гримаса ужаса. Он выпустил кремнёвку из рук и опустился на колени. Он хотел было повернуться в сторону, откуда примчался последний для него отзвук ружейного выстрела, но как-то жалко скорчился, завалился на бок и затих. Дурмилин-младший в диком прыжке схватил отцовскую винтовку. И в тот же миг визгливый звук встряхнул его, отбросил в сторону, точно он нарвался на мощный удар в челюсть. Защищаясь, его руки резко вскинулись, непроизвольно он сделал несколько шатких шагов вперёд, споткнулся и упал. Тело его забилось в судорогах, а потом вытянулось и замерло.
Аким остолбенел.
– А-ки-ма! – Раздался по распадку голос.
Аким не верил глазам своим. На камнях стоял Миткей. Бронзовый от ветров и солнца, в изодранной одежде, с винчестером на плече, он виновато улыбался.
– Митька! – сокрушённо крикнул Аким. – Экий грех!..
Миткей бросился к Акиму и, припав к его груди лицом, зарыдал…
– Они убили Сэйру! – с отчаянием вырвалось у него. – Дочь мою…
– Убили? – надломленным стоном выдохнул Аким.
Ему сжало спазмой глотку. Это было сверх всяких сил. Аким впервые видел плачущего чукчу. А Миткей размазывал слёзы и говорил, говорил быстро, невнятно. Аким понял его.
После смерти матери Сэйра привязалась к отцу и была единственной ему помощницей на промысле. На этот раз они поджидали Акима. Он задерживался. Миткей на день ушёл в Еломенский отрог промышлять дикого оленя. Сэйра осталась в яранге. Объявились Дурмилины. Девочка приняла их, накормила, напоила чаем, предоставила ярангу для отдыха.
Вернувшись, Миткей не нашёл дочь у потухшего костра. Её истерзанное тело он обнаружил среди камней под береговым обрывом. Жизнь в ней еле тёплилась. Она умерла у него на руках, назвав мучителей.
Тенью бродил Миткей по округе, ища встречи с убийцами. Два выстрела были возмездием и спасением Акима.
Всё дальше и дальше от страшного места уводил Миткей своега друга Акима. Они шли в суровом молчании как отчуждённые после неприятной утомительной работы. В упрямом движении, в спокойных тонах природы, её живительности очищались душой и телом. На исходе дня они остановились. Развели костёр. Сварили чай. Обжигая глотки крутоваром, молчали… После короткой светлой ночи, когда туманный штрих лёгким мазком прикоснулся к густому спокойствию округи, а солнышко приподнялось над вершинами стройных лиственниц, они обнялись, расставаясь, как братья, которым не суждено было уже встретиться. Теперь путь Акима лежал строго на север. За полночь он дотащился до Стадухинских Столбов. Отпустил каргинов на выпас, запалил костёр и устало свалился на мягкий ягель.