Тайна
Шрифт:
– - Сны!
– - усмехнувшись сказал доктор.
– - Вот твой аскетизм и сказывается! "Смиряй себя молитвой и постом"... Скверно только, что такие отвратительные женщины.
– - Вот ты и смеешься, а это мое страданье! Слушай, эти сны так реальны, что я узнаю потом все места. Однажды я шел по Лиговке и вдруг увидел вышедшую из трактира пьяную девку. Она была растрепана, в красном платке, с папиросой в посиневших губах. Я взглянул на нее и чуть не сошел с ума. Я обнимал ее ночью, во сне... да, да!.. Я пришел на работу сам не свой...
– - Тьфу!
– - сказал брезгливо доктор.
– - Но это объяснимо.
Он придвинулся к доктору и заговорил совсем тихо. Доктор взглянул на его побледневшее лицо и нахмурился. Он говорил:
– - А теперь вот. Я почти все вспомнил. Я был в каком-то вертепе. Был хулиганом, котом. Со мной была сквернейшая женщина. Да... пили, вышли на улицу... она заманила в глубину грязного двора какого-то господина... я набросился на него... грязный двор, полуразрушенное здание, куча ломаного кирпича... Я загнал его на эту кучу и отнял у него деньги... Потом опять вертеп... Я с какой-то женщиной... бил ее, она меня...
– - он задрожал и замолк.
Доктор почувствовал себя неловко.
– - Какие отвратительные сны!.. Погано!.. Но во сне и не такое иной раз привидится. Я не знаю, чего ты смущаешься. Понятно, такой сон не расскажешь, особенно в дамском обществе.
– - А если это не сны...
Доктор даже отшатнулся.
– - Что? Ты хочешь сказать, что ты...
– - Нет! Я прихожу в содрогание при одном воспоминании о них, но они так реальны...
– - Сны поражают реальностью...
– - И еще... теперь... я нашел в постели у себя тряпку, -- он вынул платок и вытер лицо, -- грязную тряпку и выбросил ее... а потом... почувствовал запах... это -- лоскут ее рубашки! В драке! Он остался у меня...
Доктор выпил вино и стукнул по столу стаканом.
– - Ну, это уж чушь! Ты лежал все время пластом и от тебя не отходили ни на шаг... Он такой же пакостный, как и все твои сны.
– - А лоскут?
– - Вероятно, тряпку для пыли забыла прислуга, убирая комнату. Вот она и попала тебе под руку.
– - Это говорит и жена...
– - Не то ваша Фифишка занесла. Она всякую дрань таскает. У Коли в постели кость нашли.
Вино было допито. Доктор посмотрел на часы и встал.
– - Два часа! Пора и по домам. Вот что, дорогой, -- заговорил доктор, кладя руку на плечо друга, -- это все переутомление, сны эти! Надо отдохнуть и полечиться. Сходи к Рыбалкину. Вместе съездим!.. А пока отдохни. Завтра еще посиди дома. Позаняться, если уже есть зуд такой, немного можешь! Я зайду на неделе. До свиданья!
Они поцеловались. Доктор прошел в переднюю и, натягивая пальто, одновременно всовывая ноги в калоши, говорил:
– - Главное, отдохнуть и развлечься, а от снов беды нет. Кабак, тюрьма, виселица. Лишь бы не наяву...
Он оделся, взял зонтик, дружески простился и вышел, затворив за собою дверь.
Французский замок щелкнул.
Он вернулся в кабинет, зажег свечку и погасил лампу, взял книгу и с зажженной свечкой прошел в спальню.
Жена крепко спала, подложив под щеку сложенные руки.
Он осторожно прошел в детскую и поцеловал детей, потом вернулся в спальню, разделся, лег и долго читал. Наконец, загасил огонь
* * *
Работы, за время его короткой болезни, накопилось. Она вся срочная и протекает через его руки ровным потоком, но, если сделать перерыв, она задерживается, нагромождается и обращается в лавину, готовую раздавить своей массой.
Не ждет никто: ни наборщики, ни машины, ни издатель, ни подписчики. И работа движется, как бесконечный ремень на маховом колесе машины.
Ему это нравилось. Сознание, что все часы отданы работе, мирило его с жизнью. Он сидел у себя за столом в кабинете и думал, что жизнь его полезна и ближним, и близким...
Стол его теперь был завален и рукописями, и корректурными оттисками, и сверстанными листами. В кухне сидел рассыльный из типографии.
Он закончил часть работы и отпустил рассыльного, потом напился вечернего чаю и опять пошел в кабинет.
– - Ты бы отдохнул. На сегодня довольно, -- сказала жена.
– - Там отдохнем, -- шутливо ответил он и прибавил: -- я уже совсем окреп, а работы вон сколько! Сброшу ее и отдохну.
Дети простились с ним и пошли спать.
Жена принесла ему обычный ужин и ушла тоже, сказав ему:
– - Не сиди долго!
В квартире наступила тишина ночи, та тишина, которую он так любил, среди которой ему работалось всегда легко и свободно.
Он отложил перо, откинулся к спинке кресла и задумался.
Со стен на него смотрели лица его друзей и товарищей: и те, с которыми он начал свою работу, и те, которые благословили его, и те, которых он благословил. Сверху ласково и любовно глядело на него вдохновенное лицо Диккенса; в углу чернела дорогая гравюра Распятого Христа.
Он любил свой кабинет и свое в нем уединение.
Все мятежное, скверное оставлял он за его порогом.
Вдруг какие-то тени замелькали перед его глазами, послышались хриплые голоса. Что это?..
Он хотел приподняться, но стены его кабинета раздвинулись, слякотная осенняя непогода охватила его сыростью, его качнуло, и он словно куда-то поплыл. Руки его бессильно опустились, голова запрокинулась, он закрыл глаза.
* * *
Назойливый осенний дождь сеял мельчайшею пылью, липкая грязь тонким слоем покрывала панели и месивом лежала на мостовой, резкий ветер, вырываясь из-за угла, срывал с мужчин шляпы, а женщинам обвивал юбки вокруг ног и мешал им идти.
Яркий свет электрических фонарей не мог рассеять мглы повисшей над Знаменской площадью. Со всех сторон катились экипажи: извозчичий фаэтон, щегольская коляска, громыхающие телеги, кареты из гостиниц, почтовые фургоны; от лошадей клубами подымался пар, сливаясь с сеющим дождем в туманную мглу; копыта и резиновые шины колес во все стороны разбрасывали грязь, пешеходы сталкивались, скользили по грязи, торопливо пробегали под лошадиными мордами... Хлюпанье грязи под лошадиными копытами, крики кучеров и извозчиков, резкие отрывистые звонки трамваев и рев мчащегося мотора сливались в оглушительный гул и рев.