Тайная гавань
Шрифт:
— У меня есть одно утешение, — продолжал граф. — Я этого ожидал, а впоследствии узнал точно, что англичане сделали мой дом своей штаб-квартирой, а это значит, что его не разрушат и не сожгут, как это сделали с домами многих плантаторов.
— Я очень рада.
— Я тоже. В один прекрасный день я надеюсь показать вам этот дом, и вы убедитесь, что французы умеют устраиваться с удобствами даже так далеко от родной страны.
— А как обстоят дела с вашей собственностью во Франции?
Граф пожал плечами:
— Надеюсь, что революция не бушевала на юге с такой же неистовой силой, как на севере Франции. Ванс — небольшой укрепленный городок, возможно, он и уцелел.
— Надеюсь на это ради вас, — негромко проговорила Грэйния
— Как бы то ни было, — сказал граф, — если я и поеду во Францию, то лишь ненадолго. Я, как и мой отец, считаю своим домом Мартинику и стану дожидаться возвращения туда. Верну своему обиталищу прежнюю славу и оставлю в наследство своим детям… если они у меня будут.
Последние слова он произнес с необычайной проникновенностью.
Степень душевной близости между ними была очень велика, и Грейнии казалось понятным, что скрыто за словами Бофора: если у него не будет детей от нее, то он вообще не женится.
Но она почти тотчас сочла свою мысль абсурдной.
О браках между детьми французы договариваются, чуть ли не сразу после их рождения, и просто удивительно, что граф до сих пор не женат.
Если бы он решил вступить в брак, то выбрал бы француженку, равную ему по знатности; женитьба на женщине другой национальности практически исключена.
Мать нередко говорила ей, насколько горды французы, особенно из древних фамилий; те из них, кого везли в двуколках на гильотину, высоко держали головы и проявляли насмешливое презрение по отношению к своим палачам.
Грэйния внезапно почувствовала себя такой маленькой и незначительной.
Как могла она, дочь спившегося и обнищавшего ирландского пэра, поставить себя на одну доску с человеком, чья родословная восходила к Карлу Великому?
Она опустила глаза, впервые осознав, как поблекла в столовой обивка стен, как обветшали давно не менявшиеся занавески, как сильно вытерт ковер.
Взгляду свежего человека все здесь должно казаться ветхим, запущенным, отмеченным печатью бедности, и Грэйния радовалась, что сумрак скрывает унизительные для нее черты.
Обед пришел к концу, и граф отодвинул свой стул от стола.
— Мы закончили. Не перейти ли нам в гостиную?
— О да, конечно! — спохватилась Грэйния. — Простите, я должна была предложить это сама.
Она шла впереди, и едва они вошли в гостиную, граф закрыл дверь и медленно направился к Грейнии, которая остановилась возле дивана, неуверенная в себе, растерянная, с огромными глазами на маленьком личике.
Он долго стоял рядом и смотрел на нее, а она ждала, не понимая, что же он собирается сказать ей, и, не решаясь спросить, о чем он думает.
Наконец он заговорил;
— Я сейчас уйду. Вернусь на корабль, а завтра на рассвете мы поднимем паруса.
Грэйния вскрикнула:
— Но почему? Почему? Ведь вы обещали… остаться!
— Не могу!
— Но почему?
— Полагаю, вы в достаточной мере женщина, чтобы понять причину без моих объяснений.
Грэйния широко раскрыла глаза, а он продолжал:
— Вы очень молоды, но вместе с тем достаточно взрослый человек, чтобы понимать, что нельзя играть с огнем и не обжечься. Я должен уехать, чтобы не причинить вам страдание и не пострадать самому больше, нежели я уже пострадал.
Грэйния сжала руки, но говорить не могла, а он добавил:
— Я влюбился в ваше изображение с первого взгляда, но я не смею говорить с вами о своем чувстве, потому что это было бы неправомерно.
— Не… правомерно? — пробормотала Грэйния.
— Вы знаете, что мне нечего предложить вам, а если я уеду, вы забудете меня.
— Но это… невозможно.
— Вы так думаете сейчас, — сказал граф, — но время — великий врач, и мы должны забыть оба, не только ради вас, но и ради меня.
— Пожалуйста… о, пожалуйста!
— Нет, Грэйния! — воскликнул он. — Ни вы, ни я не в состоянии изменить положение вещей. Вы обладаете всем, о чем может мечтать мужчина, что он ищет и большей частью не находит. Но вы не для меня!
Он взял Грейнию за руку и, опустив глаза, долго смотрел на эту руку, как на драгоценность. Потом медленно и с неописуемым изяществом наклонил голову и поцеловал сначала тыльную сторону кисти, а после — ладонь.
Девушка вздрогнула, словно от поразившей ее вспышки молнии, потом ощутила жаркую слабость и желание всем существом прильнуть к Бофору.
Но он уже отпустил ее руку и направился к двери.
— Прощайте, любовь моя, — очень тихо проговорил он. — Бог поддержит и защитит вас.
Грэйния вскрикнула. Дверь захлопнулась, и она услышала шаги Бофора на веранде, а потом на лестнице.
Она поняла, что это конец. Ничего нельзя больше ни сказать, ни сделать…
Прошло много времени, Грэйния легла в постель и подумала, что здесь он спал прошлой ночью.
Эйб переменил простыни, они были прохладные и гладкие, но ей чудилось, что и на них остался отпечаток его тела, что они излучают ту же вибрацию, какую она ощущала от его прикосновений. Она словно лежала в его объятиях.
Она хотела плакать, но не могла. Камень лежал в груди и делался тяжелее и тяжелее с каждой минутой.
Грэйния закрыла глаза и перебрала в уме весь день, час за часом, минута за минутой, вспоминая слова и ощущения, чувство, испытанное ею, когда Бофор поцеловал ей руку.