Тайная история атомной бомбы
Шрифт:
чем к первому (сыграло роль разочарование от «Эйбл»), репортажей и комментариев о «Бейкер» было значительно меньше.
Испытания «Перекрестки» не позиционировались как часть американской атомной политики. Не планировалось, чтобы они стали плохо завуалированной демонстрацией превосходства Америки в атомной сфере и еще одним предупреждением Советскому Союзу. Но само время проведения испытаний — почти сразу после того, как Барух внес свои предложения в Комиссию ООН по атомной энергии, — выбрали неудачно. В администрацию Трумэна пришли тысячи писем с мольбами прекратить испытания. Одна женщина с Лонг-Айленда написала: «Соединенные Штаты не могут рассчитывать
По совету Гровса третье испытание отменили. В этот момент отношения с Советским Союзом осложнились как никогда. Ученые Лос-Аламоса должны были сконцентрировать усилия на создании американского арсенала ядерного оружия.
Априори секретно
К тому времени, как законопроект Макмагона приняли обе палаты Конгресса, в него внесли существенные изменения. Исчез призыв к либеральному распространению технической информации. Вместо него в разделе, озаглавленном «Контроль над информацией», появилась формулировка «закрытая информация»:
Термин «закрытая информация» в трактовке данного раздела означает любые данные, касающиеся производства или использования ядерного оружия, производства ядерного топлива, ядерной энергии, но не включает те данные, которые [американская] Комиссия [по атомной энергии] может время от времени допускать к печати, если это не окажет негативного влияния на оборону и безопасность.
Несомненно, что именно из-за случая с Гузенко и раскрытой шпионской деятельности Алана Нанна Мэя наказание за выдачу закрытой информации ужесточилось до смертной казни или пожизненного заключения. Если передачу закрытой информации не удавалось доказать, наказание составляло штраф не менее 20 ООО долларов, либо заключение на срок до 20 лет, либо обе меры одновременно.
В Америке это явление было (и остается по сей день) беспрецедентным ограничением свободы слова:
Формулировка «все данные» включает любое предположение, мысль, план или слух — в прошлом, настоящем или в будущем независимо от источника, а также от точности информации, если она не рассекречена. Все такие данные объявляются априори секретными и принадлежат правительству. Даже рассказ о сне про атомное оружие — нарушение закона.
Трумэн подписал Закон об атомной энергии 1 августа 1946 года. Он вступил в силу 1 января 1947 года. Этот закон окончательно похоронил все надежды на англо-американское сотрудничество.
В Великобритании другой секретный комитет, опять же известный только по «Ген»-номеру — «Ген-163», — принял решение о производстве ядерного оружия независимо от Америки. Британское отношение к этому вопросу отлично выражено в высказывании министра иностранных дел Эрнеста Бевина:
Мы должны получить свою атомную бомбу. Я не себя имею в виду, но я не хочу, чтобы какой-нибудь другой министр иностранных дел Великобритании действовал по указке госсекретаря Соединенных Штатов, как это происходит при моих беседах с мистером Бирнсом. Мы должны получить атомную бомбу любой ценой.
Британия теперь хотела свое собственно устрашающее средство.
Сложная и невероятная история
Закон об атомной энергии был нужен для создания гражданской Комиссии США по атомной энергии, сугубо национальной организации, перед которой стояли задачи, связанные с управлением внутригосударственными атомными проблемами. В январе 1947 года контроль над лабораториями и заводами Манхэттенского проекта был передан Комиссии от Манхэттенского инженерного округа.
Руководителем новоиспеченной организации Трумэн назначил Лилиенталя. В Законе об атомной энергии признавалась необходимость создания консультативного комитета по техническим и научным вопросам. Он должен был называться «Комитет советников при комиссии по атомной энергии». Хотя Трумэн и испытывал к Оппенгеймеру растущее неприятие как к «ученому-плаксе», бывшего научного руководителя Лос-Аламоса в Комитет советников просто нельзя было не пригласить. Оппенгеймера назначили на эту должность, а вместе с ним участниками комитета сделали Раби, Сиборга, Ферми, Конэн- та и других. Оппенгеймер опоздал на первое официальное заседание Комитета советников в январе 1947 года, задержавшись из-за плохой погоды, и обнаружил, что его заочно избрали руководителем комитета.
После эйфории от доклада Ачесона — Лилиенталя и фиаско от плана Баруха Оппенгеймер словно ушел в себя. Он уехал из Лос-Аламоса и вернулся к преподавательской работе в Калифорнийском технологическом институте в Пасадене. Но и преподавание потеряло для него былую привлекательность. Он все время над чем-то думал, ему звонили один за другим политики, желавшие узнать его мнение об атомной энергии. Казалось, что он всю жизнь проводит в самолете, направляющемся в Вашингтон, Лос-Анджелес или Сан-Франциско.
Одним из членов новой Комиссии по атомной энергии стал Леви Стросс, бизнесмен-миллионер из числа тех, кто «сделал себя сам». Во время войны он работал на флоте. Стросс был одним из попечителей Института перспективных исследований в Принстоне. В конце 1946 года он предложил Оппенгеймеру возглавить Институт. Оппенгеймер долго и мучительно об этом думал и наконец согласился покинуть Западное побережье. В конце концов в Принстоне он был поближе к Вашингтону.
Неуступчивость Советского Союза, с которой Оппенгеймер столкнулся непосредственно, убедила его, что в ближайшем будущем никакого соглашения о международном контроле над ядерным оружием заключить не удастся. Он признался Гансу Бете: «Я оставил всякую надежду на то, что русские согласятся на какой-то план». Он считал советские контрпредложения о том, чтобы в принципе запретить атомную бомбу, намерением «сразу же лишить нас единственного оружия, которое позволило бы не допустить русских в Восточную Европу».
Оппенгеймер полностью превратился из «левацкого» идеалиста в реалиста времен холодной войны.
Ему предстояло обнаружить, что он не может исправить или оставить позади свои прошлые неблагоразумные поступки. ФБР продолжало постигать темные глубины «дела Шевалье». Шевалье не допустили к работе в военной сфере. Он жил в Нью-Йорке, работая наемным писателем и переводчиком. Весной 1945 года Шевалье вернулся к преподаванию в Беркли, а позже его пригласили переводчиком на Международный военный трибунал в Нюрнберге. После повторного возвращения в Беркли в мае 1946 года Шевалье узнал, что