Тайная история
Шрифт:
Трофеями его визита в книжный были жизнеописание Кортеса, «История франков» Григория Турского и монография «Отравительницы викторианской эпохи», опубликованная издательством Гарвардского университета. Последним он достал из пакета собрание микенских надписей из Кносса, предназначенное в подарок Генри.
Я полистал этот увесистый фолиант. Текста почти не было, только бесчисленные фотографии разбитых табличек с надписями, которые воспроизводились внизу в виде факсимиле. Среди прочих попадались изображения обломков с одним-единственным знаком.
— Ему понравится, — сказал я.
— Надеюсь, — отозвался Фрэнсис. — Более скучной книги там не нашлось. Думаю закинуть ее вечерком.
— Может, мне тоже его навестить?
— Как тебе угодно, — сказал Фрэнсис, закуривая. — Я, собственно,
— Да нет, я так, — ответил я, почему-то обрадовавшись, что ехать не придется.
В воскресенье я с самого утра засел у доктора Роланда. Дело было к ночи, когда я осознал, что целый день ничего не ел, не считая крекеров с кофе. Собрав книги и заперев кабинет, я пошел посмотреть, открыт ли «Гаудеамус». Это заведение, прозванное студентами «Гадюшником», располагалось в пристройке к кафетерию. Кормили там отвратительно, зато в зале стояла пара автоматов для пинбола и музыкальный автомат; кроме того, хотя настоящего спиртного не подавали, разбавленное пиво в пластиковом стаканчике стоило всего шестьдесят центов.
Он был открыт, и я окунулся в душную толчею. Лично я чувствовал себя в «Гадюшнике» очень неуютно, но для студентов вроде Джада и Фрэнка он был центром вселенной. Вот и сейчас они оба вместе с восторженной свитой прихлебателей оккупировали целый стол и ожесточенно резались в какую-то игру — судя по всему, согласно ее правилам, нужно было исхитриться ткнуть соперника в ладонь бутылочным осколком.
Протолкавшись через толпу, я заказал пиццу и пиво. Пиццу пришлось ждать и, глазея по сторонам, я вдруг заметил Чарльза, сидевшего в конце стойки. По его позе я сразу понял, что он пьян. Посторонний взгляд вряд ли распознал бы в нем сильно нетрезвого человека, но я-то видел, что в него как будто вселилось чужое существо, неряшливое и апатичное. Я не мог понять, зачем он сидит в этой дыре и тянет дрянное пиво, если дома у него полно превосходного виски.
— А, это ты… Отлично, — проговорил он, повернув голову на мой оклик, и, понизив голос, сказал что-то еще, чего я не расслышал из-за музыки и шума.
— Чего-чего?
— Денег, говорю, не одолжишь?
— Сколько?
Он принялся подсчитывать что-то на пальцах:
— Пять долларов.
Я протянул ему пятерку. Его кондиция еще не позволяла ему взять деньги без несчетных извинений и обещаний вернуть:
— Понимаешь, я просто в пятницу в банк не успел.
— Ничего страшного.
— Не, серьезно. — Нетвердой рукой он осторожно достал из кармана мятый чек. — Это мне бабушка прислала. В понедельник сразу получу деньги.
— Ладно-ладно, — сказал я. — Что ты тут вообще делаешь?
— Надоело дома торчать.
— А Камилла где?
— Понятия не имею.
Кондиция его, с другой стороны, еще вполне позволяла ему добраться домой самостоятельно, но «Гадюшник», как выяснилось, закрывался только через два часа, и мне решительно не нравилось, что все это время Чарльз просидит в баре один. В последнее время ко мне уже не раз подкатывались незнакомые люди — в том числе патологически охочая до сплетен секретарша с факультета общественных наук — и пытались вытянуть из меня подробности похорон. Я их отшил, применив метод, которому научился у Генри: ноль реакции, безжалостный взгляд — и любопытствующий отступает, что-то неловко бормоча. Эта тактика еще ни разу не подводила меня в трезвом виде, но прибегнуть к ней на пьяную голову я бы не рискнул. Пьян я, к счастью, не был, но сидеть в баре до тех пор, пока Чарльз не соизволит пойти домой, мне все равно не хотелось. Опыт подсказывал: любая попытка вытащить его из-за стойки приведет к тому, что он вцепится в нее мертвой хваткой и будет сидеть до закрытия — в подпитии им овладевал дух противоречия и, как капризный ребенок, он начинал делать все наперекор.
— Камилла в курсе, что ты здесь? — осторожно спросил я.
Держась за край стойки, Чарльз наклонился ко мне:
— Чего?
Я повторил вопрос громче. Чарльз помрачнел.
— Не ее дело, — буркнул он, отворачиваясь и пряча лицо за стаканом с пивом.
Принесли мой заказ. Расплатившись, я тронул Чарльза за плечо:
— Извини, я отлучусь на минутку.
Нырнув в вонючий коридор, который вел к туалету, я убедился, что Чарльзу меня не видно, и направился к автомату, но тот был занят — какая-то девица, прислонившись к стене, неспешно болтала по-немецки. Прождав целую вечность, я уже собрался махнуть рукой, но тут она наконец повесила трубку. Быстро достав из кармана четвертак, я позвонил близнецам. Ответа не было.
Близнецы, в отличие от Генри, обычно не игнорировали звонки. Снова набирая номер, я взглянул на часы: двадцать минут двенадцатого. Я не понимал, куда могла подеваться Камилла в такой поздний час, разве что она как раз отправилась на поиски Чарльза.
Я нажал на рычаг и, сунув в карман выплюнутую автоматом монетку, вернулся к стойке. Чарльза там не было. Сначала я подумал, что он пересел, но, поозиравшись, понял, что, пока я звонил, он просто ушел. Рядом с моей остывшей пиццей стоял пустой стакан.
Вопреки всем ожиданиям, Хэмпден вновь зазеленел, как райский сад. Почти все цветы, кроме распускавшихся не раньше мая сирени и жимолости, пали жертвой мороза, но деревья оделись листвой еще гуще. Заросшая тропинка, что вела через лес в Северный Хэмпден, навевала мысли о подводном царстве: воздух был вязок и тяжел, солнечные лучи с трудом пробивались сквозь изумрудную толщу крон.
В понедельник я пришел в Лицей чуть раньше обычного. Окна кабинета были распахнуты настежь. Я увидел Генри — склонившись над белой вазой, он составлял букет из пионов. Он похудел килограммов на пять — не так уж много для столь крупного человека, и тем не менее черты его лица как будто заострились; даже кисти и пальцы казались теперь более тонкими. Впрочем, приглядевшись, я понял, что на самом деле изменилось в нем что-то другое, но подыскать этому название не смог.
Генри и Джулиан с напускной, ироничной торжественностью обменивались репликами на латыни — ни дать ни взять священники, прибирающие ризницу перед мессой. Вокруг стоял густой аромат крепкого чая.
— Salve, amice, [125] — приветствовал меня Генри. По его лицу, обычно столь замкнутому и отстраненному, пробежал огонек оживления. — Valesne? Quid agis? [126]
— Хорошо выглядишь, — сказал я. Он и вправду вроде бы вполне поправился.
125
Здравствуй, друг (лат.).
126
Здоров ли? Как дела? (лат.).
Скупым движением подбородка Генри обозначил кивок. Его глаза — когда он болел, от них, казалось, остались одни неестественно огромные зрачки, подернутые мутной пленкой, — теперь сияли пронзительной лазурью.
— Benigne dicis. [127] Мне гораздо лучше.
Джулиан убирал со стола остатки джема и булочек. Похоже, они с Генри только что расправились с весьма обильным завтраком. Рассмеявшись, он процитировал какую-то строчку в духе Горация, толком я ее не разобрал, но смысл был в том, что мясо — прекрасное лекарство от горя. Я с радостью узнал в нем прежнего Джулиана, благосклонного и безмятежного. Он питал к Банни совершенно необъяснимую симпатию, но бурные эмоции были противны его натуре, и вполне обычные по современным меркам проявления чувств казались ему шокирующим эксгибиционизмом. Гибель Банни, несомненно, потрясла его, но все переживания он, по-видимому, счел за лучшее оставить при себе. Впрочем, подозреваю, что бодрое, поистине сократовское безразличие к вопросам жизни и смерти попросту не давало Джулиану долго скорбеть о чем бы то ни было.
127
Здесь: благодарю тебя (лат.).