Тайная сила
Шрифт:
Санация зубов – это полезно, раз в год. За эту санацию она заплатила ему приблизительно пятьсот гульденов.
Теперь и другие дамы начали понемножку догадываться о том, что происходит в Лабуванги под дымкой тайны. Потому что Ида ван Хелдерен сообщила Еве Элдерсма, глядя на нее трагическими глазами светлокожей полукровки, полными страха, что ее муж, и Элдерсма, и резидент опасаются восстания местного населения, подстрекаемого семьей регента, который никогда не простит отставки регента Нгадживы. Мужчины упорно хранили тайну и успокаивали своих жен. Но под толщей кажущегося покоя внутригородской жизни продолжалось бурление. Постепенно до ушей европейцев, живущих в Лабуванги, стали доходить слухи, напугавшие их. Смутные сообщения в газетах – комментарии по поводу отставки регента – не прибавляли спокойствия. Между тем продолжались хлопоты, связанные с подготовкой к празднику, но никто уже не вкладывал в это всю душу. Все жили под знаком постоянного страха и заболевали от нервозности. По ночам стали закрывать двери на все замки, клали рядом с собой оружие, по нескольку раз внезапно просыпались в испуге, прислушиваясь к звукам ночи, звеневшим в бескрайнем открытом пространстве. И многие осуждали ту поспешность, с которой ван Аудейк, потеряв терпение после сцены на балу в Нгадживе, представил к увольнению регента, чей род был веками связан с землей Лабуванги, составлял с Лабуванги единое целое.
Резидент объявил о проведении на площади перед регентским дворцом вечернего праздничного базара для местного селения – пасер-малам, который продлится несколько дней, параллельно с благотворительным базаром у европейцев. На пасер-маламе будут всевозможные развлечения, лотки и палатки, приедет малайский театр со спектаклем по «Тысяче и одной ночи». Резидент сделал это для того, чтобы одновременно с
Страх, суета, нервозность создали в обычно спокойном городке атмосферу, от которой люди едва не заболевали. Матери стремились увезти своих детей куда-нибудь подальше, а сами были в сомнениях. Многие все-таки оставались в Лабуванги из-за предстоящего благотворительного базара. Кто же не хочет участвовать в благотворительном базаре! Праздники бывают так редко. Но если и правда разразится восстание? И люди не знали, что делать: относиться ли всерьез к этой смутной угрозе, ощущающейся вокруг, или беспечно от нее отмахиваться.
За день до кумпулана ван Аудейк попросил раден-айу пангеран, жившую во дворце у сына, принять его. Его экипаж ехал мимо лотков и палаток на площади и через декоративные ворота пасер-малама: связанные вместе стволы бамбука, к которым прикреплен длинный узкий флажок, полощущийся на ветру, – украшение, по-явански так и называющееся: «колыханье». Тот вечер должен был стать первым в серии праздничных вечеров. Шли последние приготовления, и в общей суете, под стук молотков, простые яванцы не все приседали на пятки перед экипажем резидента и не обращали внимания на золотой пайонг, который старший смотритель держал за спиной ван Аудейка, точно солнце со сложенными лучами. Но когда экипаж миновал флагшток и въехал на дорожку, ведущую к регентскому дворцу, и не осталось сомнений, что резидент едет к регенту, люди стали сбиваться в группки и шепотом что-то бурно обсуждать. Люди толкались у въезда на дорожку, пытаясь что-то увидеть. Но вдали, в тени баньянов, был виден только пустой пендоппо [63] с рядами стульев, застывших в ожидании. Однако при виде начальника полиции, проезжавшего мимо на велосипеде, люди словно инстинктивно разошлись в разные стороны.
63
Пендоппо (малайск.) – прямоугольная галерея перед регентским дворцом для проведения собраний и праздников.
В передней галерее старая раден-айу поджидала резидента. Ее лицо с благородными чертами выражало спокойствие, по нему было не прочитать, какие страсти кипят в ее душе. Она предложила резиденту сесть и несколькими фразами начала разговор. Затем, почтительно прижимаясь к полу, появилось четверо слуг: один с ящичком, полным бутылок, второй с подносом, на котором стояли стаканы, третий с серебряным ведерком со льдом, четвертый, который был с пустыми руками, сделал приветственный жест семба. Раден-айу спросила резидента, что он будет пить, и тот ответил, что не откажется от виски с содовой. Последний слуга, все так же сидя на пятках между тремя другими, приготовил напиток: налил немного виски, открыл бутылку содовой – словно выстрелила пушка, положил в стакан кусочек льда, точно маленький глетчер. Никто не произносил ни слова. Резидент подождал, пока его напиток остыл и четверо слуг ушли, не разгибая колен, прочь. И только тогда ван Аудейк прервал молчание и спросил раден-айу, может ли он быть с ней откровенным и высказать то, что накопилось у него на сердце. Она вежливо попросила его так и поступить. И он заговорил своим твердым, но приглушенным голосом, по-малайски, в чрезвычайно учтивых оборотах, полных доброжелательности и витиеватой вежливости, о том, сколь неизменно велика его любовь к старому пангерану и его славному роду, пусть ему, ван Аудейку, и пришлось действовать, к его глубочайшему сожалению, вопреки этой любви, ибо так велел долг. И он попросил ее, если она как мать способна на это, не держать на него зла за то, что он выполнил свой долг; он просил ее отнестись по-матерински к нему, европейскому чиновнику, который любил пангерана, как отца, он просил ее, мать регента, помочь ему, европейскому чиновнику, и использовать ее огромное влияние ради блага и процветания народа. В своем благочестии и устремленности к потустороннему, невидимому, Сунарио порой забывает о реальной действительности; поэтому он, резидент, просит ее, могущественную и влиятельную мать, помочь ему, ван Аудейку, в том, на что Сунарио не обращает внимания, и действовать единодушно, во взаимной любви. Продолжая говорить на своем витиевато-учтивом малайском, он полностью открыл ей сердце: то бурлящее беспокойство, которым уже долгое время охвачен народ, способно, точно опасный яд, опьянить людей и вылиться в дела, поступки, которые неизбежно закончатся великой бедой. Этими последними словами – «закончатся великой бедой» – он дал ей понять между строк, что правительство окажется сильнее, что на всех, кто будет признан виновным, и знатных, и простых яванцев, обрушится страшное наказание. Но речь его оставалась учтивой, слова почтительными, какими и должен говорить сын с матерью. Она, осознав смысл сказанного, оценила тактичное изящество его манер, а образная красочность и глубина серьезности его речей даже вызвали у нее уважение – к нему, обыкновенному голландцу простых кровей, без роду без племени. Он продолжал говорить, умолчав, что ему известно, что она и есть источник беспокойного бурления народа; он находил оправдания этому бурлению, сказал, что понимает, до какой степени народ сочувствует ей в ее горе из-за недостойного сына, который, несомненно, также принадлежит к их благороднейшему роду, ведь это так естественно, что народ сопереживает своей благородной правительнице, пусть эти сопереживания и неразумны. Ибо ее сын, регент Нгадживы, действительно вел себя недостойно, и то, что произошло, было неизбежно. На миг в его голосе появилась строгость, и она склонила свою седую голову, молча, словно соглашаясь. Его слова снова зазвучали нежно, и он снова попросил ее о содействии, попросил использовать свое влияние во благо. Он доверял ей полностью. Он знал, что она высоко несет честь и традиции своей семьи, верность Ост-Индской компании, непоколебимую верность правительству. И он просил ее так воспользоваться своим могуществом и влиянием, так воспользоваться любовью и почтением, которые к ней испытывает народ, чтобы вместе с ним, резидентом, успокоить страсти, кипящие под покровом тьмы, чтобы заставить одуматься тех, кто не желает отвести таящуюся под спудом угрозу, неблагоразумную и легкомысленную, направленную против достойной и сильной власти. И пока он одновременно льстил и угрожал, стало заметно, что она – до сих пор не произнося ни слова, кроме своего утвердительного «са-я», – подпала под обаяние этого мужчины, обладавшего силой и тактом, и задумалась. Ван Аудейк чувствовал, что под этой задумчивостью стихает гнев, проходит жажда мести, что ему удалось переломить гордость и энергию древней крови мадурских султанов. За всеми стилистическими фигурами своих речей он заставил ее мысленно увидеть окончательную гибель, страшное наказание, несокрушимую мощь нидерландских властей. И она смягчилась и вернулась к древней гибкости своей крови, привыкшей гнуться под силой иноземного властелина. Она, только что готовая распрямиться и сбросить ненавистное ярмо, поняла, что лучше быть хладнокровной и разумной, готовой снова смириться. Она тихонько кивнула головой, и он почувствовал, что победил. Он исполнился гордости.
И теперь заговорила она и дала ему обещание своим сломанным, скрытно плачущим голосом. Она говорила, что любит его, как сына, что поступит так, как он хочет, и обязательно использует свое влияние в городе, за стенами регентского дворца, чтобы предотвратить грозную смуту; она говорила, что сама не виновата, сказала, что смута родилась из нерассудительной любви народа, сочувствовавшего ей из-за сына. Она повторила ван Аудейку его же собственные речи: только не употребила слова «недостойный», ибо была матерью. И еще раз повторила резиденту, что тот может ей доверять, что она поступит так, как он хочет. И тут ван Аудейк сообщил, что собирается прийти на кумпулан вместе со своими сослуживцами, чтобы держать совет с яванскими правителями, и он сказал, что настолько доверяет ей, что все европейцы придут безоружными. Он посмотрел ей в глаза. Говоря так, он угрожал ей сильнее, чем говоря об оружии, ибо теперь он угрожал, не произнося ни слова прямо, но одной лишь интонацией произнесенных по-малайски фраз, наказанием, местью со стороны правительства в том случае, если хоть один волос упадет с головы его чиновников. Он встал. Она тоже встала, заломила руки, умоляя его не говорить так, умоляя полностью доверять ей и ее сыну. И велела позвать Сунарио. Регент Лабуванги присоединился к ним, и ван Аудейк повторил, что надеется на мир и благоразумие. И по тональности, в которой старая правительница обращалась к сыну, он почувствовал, что она хочет, чтобы благоразумие и мир действительно воцарились. Он чувствовал, что она, мать, всемогуща в этом дворце. Регент опустил голову, согласился, пообещал. Даже сказал, что сам уже отдал приказ успокоить народ. Что он сам сожалеет об этих волнениях, и ему чрезвычайно горько, что такие настроения стали заметны и резиденту – несмотря на его, Сунарио, миротворчество. Резидент не стал обвинять регента в неискренности, хотя он-то знал, что волнения на самом деле подогревались из регентского дворца, но он также знал, что уже одержал победу. Тем не менее еще раз настойчиво повторил регенту, что ответственность ляжет на него, если завтра во время кумпулана что-нибудь случится. Регент заклинал его даже не думать о подобных вещах. И теперь, чтобы расстаться в дружбе, он попросил ван Аудейка еще ненадолго присесть. Резидент сел. И садясь, якобы нечаянно задел свой сверкавший ледяной белизной стакан виски, который так до сих пор и не поднес ко рту. Стакан со звоном упал на пол. Ван Аудейк извинился за неуклюжесть. Раден-айу пангеран заметила его движение, и ее старое лицо побледнело. Она ничего не сказала, но сделала знак человеку из свиты. И снова появились четверо слуг на пятках, приготовившие второй стакан виски с содовой. Ван Аудейк тотчас поднес его ко рту.
Наступило мучительное молчание. Насколько оправданным было движение резидента, которым он опрокинул стакан, навсегда останется загадкой, он никогда об этом не узнает. Но он хотел показать старой правительнице, что, придя сюда, до состоявшегося разговора был готов ко всему, а теперь, после разговора, доверял ей полностью: в отношении напитка, который она ему предложила, и завтрашнего кумпулана, на который он и его сослуживцы придут безоружными, и ее благотворного влияния, которое обеспечит мир и покой среди населения. И чтобы показать, что она поняла его, что его доверие оправданно, она встала и шепнула несколько слов человеку из свиты, которому раньше подала знак. Яванец исчез и вскоре вернулся, пройдя по всей передней галерее на пятках, пригибаясь к полу, держа в руках продолговатый предмет в желтом чехле. Правительница взяла его и передала Сунарио. Тот достал из желтого шелкового чехла трость, которую и вручил резиденту в качестве залога их братской дружбы. Ван Аудейк принял его, поняв символ. Ибо желтый шелковый чехол имел цвет и материал, означавшие власть: желтый или золотой шелк; сама трость была из дерева, которое оберегает от змеиных укусов и бед, а тяжелый набалдашник из золота – металла власти – имел форму султанской короны. Эта трость, подаренная в такой момент, означала, что Адининграты снова готовы подчиниться и что ван Аудейк может им доверять. Прощаясь, он был горд и доволен собой. Потому что благодаря своему такту, дипломатии и знанию яванцев он одержал победу: с помощью одних лишь слов отвел угрозу восстания. И этот факт неоспорим.
Так оно и было, он был неоспорим, этот факт. Первый вечер пасер-малама, весело сверкавшего сотнями огоньков керосиновых ламп, заманчиво пахнущего свежей выпечкой, пестревшего нарядной одеждой праздничного народа, – первый вечер был по-настоящему праздничным, и люди толковали о длительном визите дружбы, который резидент нанес регенту и его матери, потому что накануне все видели, как долго стоял экипаж с пайонгом у дверей дворца и придворные регента рассказывали о подаренной трости.
Так оно и было: факт неоспорим, произошло все то, что задумал ван Аудейк и чего добивался. И он гордился этим, что по-человечески понятно. Но чего он не добивался и чего не задумывал – это влияния тайных сил, которого никогда не ощущал, которое отрицал в простой, естественной жизни. Чего он не видел, не слышал и не чувствовал – это скрытой тайной силы, которая ушла вглубь, но продолжала теплиться, подобно вулканическому огню под спокойными, на первый взгляд, аллеями из цветов и дружбы и мира: ненависти, имевшей непроницаемую мистическую силу, против которой он, европеец, был безоружен.
VI
Ван Аудейк порой любил произвести эффект. В тот день он почти не рассказывал о своем посещении регентского дворца, даже когда Элдерсма и Ван Хелдерен пришли к нему вечером, чтобы поговорить о кумпулане, назначенном на следующее утро. Они пребывали в некотором беспокойстве и спросили, не надо ли взять с собой оружие. Но ван Аудейк строго и решительно запретил вооружаться и сказал, что никому этого не позволит. Чиновники послушались, но всем было не по себе. Однако кумпулан прошел в полном спокойствии и гармонии; только среди палаток пасер-малама собралось больше народа, чем обычно, и у декоративных ворот с развевающимися флажками стояло больше полицейских. Но ничего не произошло. Жены, в страхе оставшиеся дома, вздохнули с облегчением, когда мужья вернулись к ним, целы и невредимы. Ван Аудейк достиг желаемого. Он нанес несколько визитов, уверенный в своем деле, полностью доверяя раден-айу пангеран. Он успокоил дам и сказал им, что теперь пора думать только о благотворительном базаре. Но они не поверили. Некоторые семьи в тот вечер заперли все двери и вместе с детьми, знакомыми и прислугой спрятались в средней галерее своих домов, вооруженные, вслушиваясь в каждый звук, начеку. Тео, которому его отец в порыве чувств обо всем рассказал, вместе с Адди устроили себе в тот вечер развлечение. Они подходили к домам, о которых знали, что их обитатели особенно напуганы, заходили в переднюю галерею и кричали, чтобы им открыли, после чего было слышно, как в средней галерее взводят курки. Юноши вдоволь повеселились.
И наконец настало время благотворительного базара. На сцене «Конкордии» показали серию из трех живых картин, подготовленную Евой, на тему сказаний о короле Артуре: изображались Вивиана, и Гиневра, и Ланцелот; посреди сада был установлен мадурский парусник в виде корабля викингов, на котором пили пунш-ромэн; ближайшая сахарная фабрика, славившаяся тем, что там любят повеселиться, соорудила настоящую голландскую палатку с пончиками – ностальгические воспоминания о Голландии: дамы были одеты фризскими крестьянками, а работники – пекарями. Чувства, вызванные событиями в Трансваале, вылились в сооружение подобия горы Маюба [64] с дамами и господами в фантастических костюмах южно-африканских буров. О подводном землетрясении в Тернате никто не говорил, хотя половину собранных средств предполагалось направить в пострадавший район. Под гирляндами горящих фонариков, раскачивавшихся над садом, люди веселились вовсю и были готовы пожертвовать много денег, особенно на Трансвааль. Но в самой глубине под весельем трепетал страх. Участники праздника предпочитали держаться вместе, то и дело бросая испуганные взгляды на улицу, где собрались, тесня друг друга, яванцы, полукровки, китайцы и арабы рядом с чадящими походными кухнями. И держа в руке бокал шампанского или тарелку с пончиками, участники праздника испуганно прислушивались к звукам, доносившимся с площади, где кипел и бурлил пасер-малам. Когда появился ван Аудейк в сопровождении Додди, в честь которых был исполнен гимн Нидерландов, и ван Аудейк с улыбкой принялся сорить серебряными рейксдальдерами и банкнотами, к нему стали то и дело подходить люди и шепотом, на ухо, о чем-то спрашивать. Удивившись отсутствию мефрау ван Аудейк, гости пытались выяснить, где она. У нее разболелся зуб, говорили они друг другу, поэтому она уехала в Сурабаю. Все решили, что это нехорошо с ее стороны; ее не любили, когда не видели ее саму. В тот вечер о ней злословили особенно много, про нее рассказывали самые скандальные истории. Додди заняла место официантки на мадурском паруснике, а ван Аудейк вместе с Элдерсмой, ван Хелдереном и несколькими контролерами из других районов ходили по саду и угощали своих сотрудников. Когда ему шепотом задавали вопросы о положении дел, бросая испуганные взгляды за ограду сада, прислушиваясь к звукам, долетавшим с пасар-малама, он успокаивал всех своей величественной улыбкой: ничего не случится, говорил он, даю вам честное слово. Всем казалось, что он слишком легкомыслен, слишком самоуверен, но широкая улыбка под пышными усами действовала успокаивающе. Он убеждал всех, кто живет в его добром городе Лабуванги, думать только о веселье и о сборе денег для пострадавших. А когда неожиданно появился регент, раден адипати Сунарио с женой, молодой раден-айу, которые прямо у входа накупили букетов, программок и вееров, заплатив за них банкнотой в сто гульденов, праздничная толпа в саду испытала облегчение. О стогульденовой банкноте регента скоро стало известно повсюду. И только теперь люди перевели дыхание, только теперь поверили, что бояться нечего. Что восстание в этот вечер не начнется. Все славили регента и его улыбающуюся молодую жену, сверкавшую прекрасными драгоценностями.
64
Маюба – крутая гора на севере земли Наталь; памятна поражением британских войск бурами, 27 февраля 1881 г.