Тайная сила

Куперус Луи

От одного только облегчения после спавшего напряжения, в неистовстве, гости платили все больше и больше денег, пытаясь соревноваться с несколькими сказочно богатыми китайцами – разбогатевшими еще до принятия законов об опиуме, владельцами белых мраморных и штукатурных дворцов, – когда они со своими женами, одетыми в вышитые серые и зеленые китайские одеяния, с блестящими прическами, сверкающими от воткнутых в них бриллиантов и цветов, распространяя аромат сандала, сыпали серебряными рейксдальдерами. Деньги текли рекой, стуча серебряным дождем по донышкам жестяных банок в руках счастливых продавщиц. Благотворительный базар получился исключительно удачный. И когда ван Аудейк наконец-то мельком упомянул там и здесь – в разговоре с Доорн де Брёйном, Рантцовом, чиновниками из других районов – о своем визите в регентский дворец, о беседе с раден-айу пангеран, упомянул скромно и просто, но невольно сияя от счастья и гордости своей победой, достигнутый эффект был грандиозен.

В праздничном саду все рассказывали друг другу о такте и мудрости резидента, сумевшего одними лишь словами предотвратить революцию. Его только что не носили на руках. И он разливал направо и налево шампанское, скупил все веера, скупил все билеты лотереи, которые еще

не были куплены. На него молились, это был час его успеха и признания. И он шутил с дамами, ухаживал за ними. Праздник продлился до шести часов предрассветного утра. Веселые пекари в палатке с пончиками были пьяны и танцевали вокруг плиты.

И когда ван Аудейк наконец-то отправился домой, он пребывал в настроении уверенности в себе, силы, радости; восхищения самим собой. В своем маленьком мирке он чувствовал себя королем, и одновременно дипломатом, и одновременно любимым всеми, кому обеспечил покой и мир. В этот вечер его самоуважение значительно возросло и он оценивал самого себя выше, чем когда-либо. Он испытывал такое счастье, как никогда раньше.

Свой экипаж он отослал домой, а сам пошел вместе с Додди пешком. Несколько ранних торговцев уже шли на рынок. Додди, до смерти усталая, полусонная, еле переставляла ноги, плетясь под руку с отцом… как вдруг кто-то прошел мимо нее, совсем вплотную, и хотя она больше почувствовала это, чем увидела, она вся содрогнулась. И подняла глаза. Фигура уже удалилась. Она обернулась и узнала спину хаджи, спешившего прочь…

Ей стало холодно до полуобморока. Но потом, усталая и сонная, Додди подумала, что это ей приснилось, и дальше ей стал сниться Адди, Патьярам, лунная ночь под каузаринами, когда ее напугал показавшийся в конце аллеи хаджи…

Глава пятая

I

Ева Элдерсма пребывала в настроении такой вялости и сплина, каких у нее никогда еще не было на Яве. После всей проделанной работы, суеты, успеха благотворительного базара, после жуткого страха перед возможным восстанием городок благодушно опять уснул, как будто был рад, что может дремать, как обычно. Пришел декабрь, и начались сильные дожди – как всегда, с пятого декабря: муссон неизменно вступал в свои права в День Святого Николая. Тучи, в течение месяца сбивавшиеся в кучу низко над горизонтом, все более и более набухая, теперь поднялись водокапающими парусами прямо к небосводу, и прорвались в безумстве сверкающих электрических разрядов, и пролили на землю струи воды, которую словно не могли больше удерживать наверху; когда же переполненные паруса совсем изодрались, то все несметные богатства небесной влаги обрушились на землю единым водопадом. Вечером к Еве в переднюю галерею залетел обезумевший рой насекомых; захмелев от огня, они бросались на верную погибель к лампам, в апофеозе огненной смерти, и наполняли своими телами ламповые стекла и усеивали мраморные столы, умирая, но еще шевеля крыльями. Ева вдыхала прохладный воздух, но влажные испарения, поднявшиеся от земли и листьев, осели каплями пота на стенах, от них покрылись испариной стулья, расплакались зеркала, пошли пятнами шелка и плесенью туфли, как будто низвергающаяся с неба сила потоков стремилась испортить все сделанное человеком, все изящное, блестящее, тонкое. Зато деревья, и листва, и трава ожили, выпрямились, пышно разрослись; среди тысяч оттенков молодой зелени, на фоне этой победы воскресшей зеленой природы весь тонущий людской город с его открытыми виллами стал мокрым и грибо-влажным, а белизна оштукатуренных колонн и цветочных горшков уступила место зеленой плесени. Ева наблюдала за медленным, последовательным разрушением своего дома, своей мебели, своей одежды.

День за днем неумолимо что-нибудь портилось, сгнивало, плесневело, ржавело. И вся ее эстетская философия, помогавшая ей полюбить Нидерландскую Индию, оценить все то хорошее, что здесь есть, выискивая красоту линий и внешнюю и внутреннюю красоту – красоту души, не могла устоять против потоков воды, против разбухания мебели, против появления пятен на платьях и перчатках, против всей этой влажности, плесени и ржавчины, портивших изысканную обстановку, которой она окружила себя, чтобы жизнь на Яве стала менее безутешной. Все ее умственные построения, помогавшие ей смириться и даже найти что-то милое и красивое в этой стране могучей природы и людей, стремящихся к богатству и карьере, разом обвалились, рухнули, и каждое мгновение стало причинять ей муку – как матери семейства, как элегантной женщине, как артистичной натуре. Нет, здесь невозможно окружить себя изяществом и изысканностью. Она жила здесь всего несколько лет и еще чувствовала в себе силы бороться за европейскую культуру, но теперь уже лучше, чем в первое время по приезде, стала понимать, как можно скатиться в неряшливость – здесь так жили многие мужчины после напряженной работы, женщины, уставшие от домашнего хозяйства. Разумеется, беззвучно скользящие слуги, тихие, аккуратные, всегда вежливые, Еве нравились куда больше, чем громко топающие голландские служанки, но все же во всем своем доме она ощущала восточное сопротивление ее европейским идеям. Она вела постоянную борьбу с неряшливостью, пыталась спасти от окончательного одичания слишком большой, забросанный косточками манго двор, на котором неизбежно сушилось сероватое выстиранное белье слуг, спасти зарастающий грязью дом и стены, на которых лупилась краска… Дом был слишком большой, слишком открытый всем ветрам и дождям, чтобы за ним ухаживать с голландской аккуратностью. Она боролась с местным обыкновением не качаться дни напролет на креслах-качалках в неглиже, в саронге и кабае и в тапочках на босу ногу, оттого что было слишком жарко для платья или пеньюара, тотчас намокавших от пота. Ради нее ее муж сидел вечером за столом аккуратно одетый, в черном пиджаке и рубашке с высоким воротником, но видя над этим воротником его утомленное лицо со все более усталыми глазами, в которых читалось изнеможение от канцелярской работы, она сама предложила ему не надевать костюма после второй ванны и разрешала ему сидеть за столом в белой курточке или даже в спальных брюках и кабае. Ей это казалось несказанно ужасным, совершенно немыслимым, это заставляло пошатнуться все ее представления о культуре – но ведь он правда был слишком усталым, и было слишком жарко, чтобы требовать от него другого. И вот, прожив здесь два года, она стала понимать все лучше и лучше, что можно жить, не борясь с неряшливостью, и в ней каждый день оставалось на каплю меньше ее голландской свежей крови

и ее европейской энергии, и она признавала, что в Нидерландской Индии люди работают так, как ни в какой другой стране, причем только и делают, что работают, у них остается лишь одна цель: карьера – деньги – увольнение – пенсия – и обратно, обратно в Европу. Правда, были и другие, родившиеся здесь, не прожившие за пределами Нидерландской Индии и года, обожавшие свою солнечную родину, которых не интересовала Голландия. Такова была семья де Люс, и таковы были – и она это знала – многие другие. Но в ее кружке, состоявшем из служащих Колониальной администрации и плантаторов, у всех была только эта жизненная цель: карьера – деньги – и прочь, прочь, в Европу. Все только и считали, сколько лет им еще надо работать. И всем виделась вдали иллюзия спокойной жизни в Европе. Лишь немногие чиновники, как, например, ван Аудейк, лишь немногие чиновники, любившие свою работу ради нее самой и потому, что она гармонировала с их характером, боялись будущей жизни на пенсии, которая будет пустым прозябанием. Но ван Аудейк был исключением. Большинство служили и разводили плантации в ожидании пенсии и покоя. В том числе и ее муж, работавший до изнеможения, чтобы стать ассистент-резидентом и через несколько лет выйти на пенсию, работавший до изнеможения ради иллюзии покоя. И сейчас она чувствовала, как последняя энергия покидает ее с каждым толчком крови, которая циркулировала все медленнее в ее вялой кровеносной системе. И в эти первые дни муссона, когда во всех желобах дома непрерывно клокотали мощные струи, раздражавшие ее своим клекотом, когда она наблюдала, как от влаги и плесени портятся предметы, которыми она окружила себя, следуя своему художественному вкусу, служившие ей на Яве утешением, она пребывала в настроении такой вялости и сплина, каких у нее никогда еще не было. Воспитание сынишки не мог поглощать ее полностью, он был еще слишком мал для душевного взаимодействия. А муж работал, постоянно работал. Он был ей хорошим, милым мужем, добрым и простым, за которого она, возможно, и вышла только из-за этой простоты, из-за спокойствия его улыбчивого фризского лица, светлых волос, крепости широких плеч – после нескольких влюбленностей в юном возрасте, безумных, безоглядных, богатых дискуссиями о высоких материях и недоразумениями, влюбленностей поры ее девичества. В этом простом романе с Элдерсмой она, сама непростая и неспокойная, искала простоту и покой жизни. Но этих свойств мужа ей было недостаточно. Особенно теперь, пожив в Нидерландской Индии, чувствуя свое поражение в борьбе с этой страной, чуждой ее характеру, она ощущала, что спокойная супружеская любовь перестала быть достаточной.

Она почувствовала себя несчастной. Она была слишком разносторонней женщиной, чтобы заниматься только своим малышом. Он действительно заполнял часть ее жизни – мелкими заботами сегодня и мыслями о его будущем. Она даже разработала целую теорию воспитания. Но сын не заполнял ее жизнь целиком. И ее охватила ностальгия по Голландии, тоска по родителям, по их артистичному дому, где всегда бывали художники, писатели, композиторы, – настоящий художественный салон, уникальный в Голландии тем, что в нем встречались служители разных муз, которые в Голландии всегда бывали разрозненны.

Далекой мечтой пролетало перед ее мысленным взором это видение, пока она прислушивалась к первым перекатам грома в знойно-раскалывающемся небе, пока смотрела на обрушивающиеся мгновение спустя водопады. Здесь у нее не было ничего. Здесь она чувствовала себя не на своем месте. Здесь даже в душах людей из ее кружка, собиравшихся у нее в доме, потому что она была веселой, не было глубинной симпатии, с ними невозможно было вести искренние беседы – за исключением ван Хелдерена. А с ним она старалась быть осторожной, чтобы у него не возникало иллюзий.

Один только ван Хелдерен. И она стала размышлять о других людях здесь, в Лабуванги. И вообще о людях, людях повсюду. И, полная пессимизма в эти дни, она увидела в них только эгоизм, только мысли о своем «я», неприветливость, замкнутость в себе. Она не могла сформулировать это точнее, отвлекаемая могучей стихией небесных потоков, но во всех она видела сейчас сознательные и бессознательные проявления неприветливости. В том числе в людях из своего кружка. В том числе в муже. И в мужчинах, женщинах, девушках, в молодежи, ее окружавшей. Все оставались замкнуты в самих себе. И ни в ком не было гармонии между отношением к себе и к другим. В одном ей что-то просто не нравилось, в другом что-то другое казалось отвратительным, а того-то и того-то она осуждала полностью. И от такого критицизма она становилась грустна и безутешна, ибо он был не в ее натуре: ей нравилось любить людей. Ей нравилось ощущать внутреннюю связь со многими людьми, естественную, гармоничную; ее любовь к людям, к человечеству была для нее первична. В ее душе находили отклик великие вопросы. Но ее переживания не интересовали окружающих. Она чувствовала себя опустошенной и одинокой в этой стране, в этом городе, в этом окружении, где всё-всё-всё – и большое, и малое – неприятно задевало ее душу, ее тело, ее характер, ее природу. Муж работал. Сынишка рос не-европейцем. Рояль расстроился от влажности воздуха.

Она встала, попробовала звучание рояля, сыграла несколько длинных гамм, перешедших в Feuerzauber из «Валькирии». Но дождь шумел громче, чем звучала ее музыка. Встав из-за рояля, охваченная отчаянием и вялостью, она увидела ван Хелдерена, неслышно вошедшего в комнату.

– Ты меня напугал, – сказала она.

– Можно я останусь у вас на рисовый стол? – спросил он. – Мои домашние бросили меня одного. Ида из-за малярии уехала в Тосари [65] , и дети вместе с ней. Вчера уехали. Это очень дорого. Уж и не знаю, как я выдержу целый месяц.

65

«Малярия – обычное явление в Батавии. Она неизбежна, как судьба. <…> Если вам надоела ваша малярия, вы можете от нее избавиться немедленно и на некоторое время: стоит лишь съездить на два дня в соседний город». М. М. Бакунин. Указ. соч., с. 67.

– Пусть дети переберутся к нам, после того как поживут несколько дней в горах.

– Тебе это не будет обременительно?

– Конечно, нет. Я напишу об этом Иде…

– Как мило с твоей стороны… Ты меня этим очень выручишь.

Она улыбнулась невесело.

– Ты не заболела?

– У меня ощущение, что я умираю, – сказала она.

– Как так?

– У меня каждый день ощущение, что я умираю.

– Но почему?

– Здесь все ужасно. Мы так ждали дождей, и вот они начались, и я схожу от них с ума. Не знаю, мне кажется, я здесь больше не выдержу.