Тайная жизнь растений

Сын У Ли

23

— Потом мы с ним не виделись.

Я видел, что матери тяжело говорить, слезы комом стояли у нее в горле. Мне стало страшно — вдруг она не справится с захлестнувшими ее чувствами, вдруг не выдержит и расплачется? Мне казалось, что я не смогу этого вынести.

— Не виделись… А долго вы не виделись? — поспешно спросил я, про себя надеясь, что это предотвратит ее слезы.

— До вчерашнего дня, — коротко ответила она и опять замолчала.

Я понимал, у нее на душе сейчас слишком тяжело, чтобы говорить. Я ни о чем больше не спрашивал. «Боже мой, Боже мой!» — вертелось у меня в голове. Мать посмотрела на небо и застыла, глядя вверх. Очевидно, это помогало ей совладать с тяжелыми мыслями и успокоиться. Иначе она заплачет. Я не мог избавиться от страха, что вот, сейчас она разрыдается по-настоящему. Мы с братом оба боялись этого. Но ничего не могли, кроме как надеяться

на ее выдержку. В этой ситуации бесцеремонно было бы задавать вопросы. Рассказать обо всем было ее правом, а это значит, что ничего похожего на допрос или давление с чьей бы то ни было стороны и быть не могло.

Наконец, она заговорила опять.

— Он уехал и с того самого дня не приходил больше ко мне, — сказала она, но было понятно, что это не конец истории.

Он не появлялся больше в «Одуванчике». Точнее не мог. Связь с ним оборвалась полностью. Рассказывали, что его сместили с должности, больше того — что он оказался под следствием по какому-то делу и угодил за решетку. Ходили разные слухи: то говорили, что он будто бы в тюрьме, то — в больнице. Одни болтали, что он сильно болен, другие — что вообще сошел с ума. Кто-то утверждал, что он стал инвалидом, а кто-то — что уехал из страны и, что было ужаснее всего, поговаривали даже, что он умер. Но чем больше ползло слухов, тем сложнее было докопаться до правды. Были среди посетителей ресторана те, кто мог знать истинное положение дел, но они молчали как рыбы. Они не только ничего не рассказывали, но и откровенно избегали матери.

Ей удалось узнать кое-что более или менее похожее на правду только когда она была уже на пятом месяце беременности, причем узнала она все от того самого водителя из Намчхона, который привез тогда на берег моря мужчин в черных костюмах.

— Мне известно лишь немногое, — начал водитель.

Он рассказывал нерешительно, постоянно запинаясь, однако не скрывал, что относится к хозяину с почтением, уважением, сочувствием и искренней симпатией, и то, что он открыто демонстрировал подобные чувства, придавало ему благородство, о котором он сам даже не догадывался. По словам водителя, его начальнику были предъявлены весьма серьезные и опасные обвинения. Несколькими годами раньше был принят антикоммунистический закон, гарантирующий мир в государстве, свободу для граждан и запрещающий любую деятельность, связанную с коммунизмом, как угрожающую безопасности страны. Его начальник был одним из лидеров организации, которая под личным контролем президента продвигала этот закон, — похоже на злую шутку. Однако все было серьезно. Без конца повторяя, что он не знает подробностей, водитель рассказал, что шефа обвинили в разглашении государственной тайны. Он якобы стал членом экстремистской группировки, работающей в интересах Пхеньяна, и был втянут в деятельность, направленную на выполнение приказов северокорейского правительства и нарушение общественного спокойствия. Жутко было слушать слова водителя, и сердце колотилось в груди матери.

— Всего я не знаю, но говорят, ему было предъявлено такое вот обвинение, и его до сих пор не удалось опровергнуть, — неловко промямлил он на прощание и поспешил восвояси.

Спустя несколько дней в газетах появились сообщения об аресте членов неправительственной организации, состоящей из студентов и рабочих, которые подняли мятеж. В статьях о преступной группировке имя возлюбленного матери не упоминалось. Однако к добру ли это? Как и что с ним произошло, было тайной, и такая неизвестность тяготила больше всего. «Не может человек вот так взять и исчезнуть без следа», — думала она, и ей становилось не по себе от страха. Ей необходимо было увидеться с ним, ведь она носила его ребенка. Она металась туда-сюда в поисках того, кто мог бы помочь хоть что-то узнать о нем. Но все было напрасно, все источники информации о нем были до странности тщательно перекрыты.

Спустя несколько месяцев хозяин ресторана рассказал ей то, что сам слышал от надежного человека, — так больно и горько стало на душе, когда она узнала эту, единственную, новость о нем:

— Он расстался с супругой, — сказал хозяин. — Всеми своими успехами он обязан ее семье, правда, он сам всегда отрицал, что его свекор — один из влиятельнейших политиков режима, поэтому слышать-то я слышал, а вот точно ли это — не знаю. Зато что у него за женушка, знали все — вздорная, нахальная, мужа гнобила, будто он дерьмо собачье, всем известно, что она об него ноги вытирала. Ну, а что? Как к человеку относятся, так он и живет. Известное дело. Я знаю, Юнхи, ты для него не то, что все остальные. Было в нем это. Романтизм какой-то, что ли. Не знаю, стоит ли большому человеку афишировать подобную черту. А терпеть выходки жены ему стало не под силу, и он ее сам бросил. Храбрость и решительность — это все похвально, конечно, только вот кто ж от таких должностей

отказывается? Честно сказать, ведь все, что умел, все, чего добился, — только благодаря ее семье. Нет, по мне, так можно и промолчать, и потерпеть нахальную бабу, но за такое место держаться. Кормушка что надо. Не понимаю я его. Это, конечно, мое мнение, мои догадки, но, похоже, его только из-за всей этой истории и прижали. Все эти нелепые антикоммунистические законы да интриги с забастовками попахивают охотой на ведьм. Ну, я так думаю. А он сам в петлю полез. Тому, кто за ниточки дергает, — оставить человека, убрать человека — тьфу, плевое дело. Захотели — сделали из него большую шишку, захотели — запрятали так, что ни одна живая душа не найдет. Уж если я знаю, что творится в политике, он-то подавно должен был понимать, на что идет! Зачем сам себе могилу вырыл? Честное слово, не понимаю. Если бы те люди знали, что ты для него значишь, тебе бы тоже несдобровать. Конечно, это только мое мнение, но, кажется, я не ошибаюсь. Завязывай с этим. Дело твое, но я тебе советую вообще забыть о нем. Он конченый человек. Считай, что труп.

Во все это было сложно поверить, но и не поверить было нельзя. Он сам полез в петлю — мать подумала о том, какую роль она могла сыграть в таком его решении, и ей стало невыносимо горько. Если хозяин своими россказнями пытался убедить ее забыть о любимом — зря.

Сказав, что это конченый человек, он только раззадорил ее. Если его прошлая жизнь завершена, то она тем более не сможет вырвать его из своего сердца. Пусть другие считают его трупом. А она считала, что это начало — ее начало, их начало. Ей столько хотелось узнать, расспросить, но отвечать было некому.

Мать помнит, как несколько раз приезжала сюда, надеясь, — вдруг он ждет ее здесь.

— Но все было напрасно.

Воспоминания матери, оплаканные уже столько раз, лились медленно и печально. Но она, как путник, который хорошо знает дорогу, не останавливалась. До тех пор, пока она не сказала, что здесь родила своего первого ребенка.

— Здесь я родила своего первенца.

Эта фраза прозвучала как зачин повествования обо всей ее жизни. Торжественно, как звучит «В начале сотворил Бог небо и землю». В тот момент, когда я услышал эти слова, горячая волна в мгновение ока разлилась по всему моему телу. Сердце до краев переполнилось умилением. Непостижимо, откуда в ее голосе эта смелость и уверенность, столь отличные от того, что мы слышали до сих пор? В ней заговорило материнское чувство. Может быть, она и сама не осознавала этого, но источник ее решимости и храбрости был в той фразе, что она сейчас произнесла. Ее слова лишили дара речи и меня, и брата — эти великие и не зависящие ни от чего слова смогли пресечь любое сомнение и любые вопросы. Смотрел ли я в тот момент на брата? Кажется, да, но факты говорят об обратном — я не помню, какое выражение лица было у него тогда. А мать? Она с самого начала не смотрела в нашу сторону. Однако теперь она не пряталась от воспоминаний, от содеянного, от того, что должно было сейчас снова ожить в ее словах. Теперь она была хозяйкой своих воспоминаний. Как моряк, который, долго борясь с волнами, ступает, наконец, на берег, с гордостью посмотрела она сначала на брата, потом на меня и повторила:

— Своего первенца.

Она могла не продолжать. В той ситуации, казалось, этих слов достаточно. Ей было, что сказать, а мы хотели еще многое услышать, но в тот момент все было бы лишним.

24

Как мы уезжали из Намчхона, как возвращались в Сеул? Те двое суток показались двумя годами, нет, двумя десятками лет.

Мы с братом воскурили благовония в усыпальнице. В обшарпанном помещении было тихо. Посетителей почти не было, а те немногие, что были там, будто договорились помалкивать. Некоторые мельком посматривали в нашу сторону и перешептывались между собой. Мать села в уголке комнаты. Она смотрелась здесь неуместно, как смотрится дерево, по ошибке пересаженное в чуждый для него ландшафт. Она чувствовала себя не в своей тарелке, ибо ее присутствие здесь выглядело двусмысленно. Она не знала, может ли занимать это место. Ей никак не удавалось собраться с мыслями — хуже того, она вообще не знала, что и думать. Ни мать, ни мы толком не понимали, имеем ли право быть здесь.

На самом деле брат был смущен и озадачен больше всех. Однако держался он гораздо спокойнее, чем я. Всегда была угроза, что у него случится припадок, поэтому я никак не ожидал такого необъяснимого самообладания с его стороны. Брат зажег благовония, долго сидел, преклонив голову в память о покойном, потом занял место рядом с матерью. Мне бросилось в глаза, что в тот момент он взял руку матери в свою. Как будто ему уже давно все было известно. Я вспомнил слова матери о «первенце», в которых была гордость, уверенность в себе, но у меня в голове по-прежнему многое не укладывалось.