Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим
Шрифт:
Истерические симптомы исчезли один за другим как по волшебству, и я снова стал хозяином своей улыбки, своих движений. Здоровье, как роза, расцветало в моей голове. Проводив Гала до вокзала в Фигерасе, где она садилась на свой парижский поезд, я воскликнул, потирая руки:
– Наконец-то один!
Ведь если мои смертельные детские головокружения были излечены, требовалось время, чтобы излечиться от моего желания одиночества.
– Гала, ты реальна!
Я часто думал об этом, сравнивая ее, создание из плоти и крови, с идеальными образами моих псевдо-любовей. И с трудом натягивал ее шерстяную пляжную майку, которая немного сохранила ее запах. Я хотел знать ее, живую и естественную, но мне требовалось также время от времени оставаться одному. Новое одиночество показалось мне более достоверным, чем прежде, и я полюбил его еще больше. На целый месяц я заперся в фигерасской мастерской и вернулся к моей монашеской жизни,
Законченные произведения я передал фигерасскому столяру, который упаковал их с маниакальной заботой, чего я от него и требовал. Этого человека поистине следует внести в список моих безвестных мучеников. Я уехал в Париж, где с 20 ноября по 5 декабря должна была состояться моя выставка в галерее Гойманса. Первое, что я сделал по приезде, – купил цветы для Гала. Я зашел к цветочнице и спросил, что у нее лучше всего. Мне посоветовали алые розы. В вазе стоял огромный букет. Указав на него, я справился о цене.
– Три франка, сударь.
– Дайте мне десять таких.
Продавщицу ужаснул этот заказ. Она не знала, найдется ли у нее такое количество. Но я настаивал на своем, и она быстро подсчитала, пока я писал записочку для Гала. Я взял счет и прочел: «3000 франков». У меня с собой не было столько, и я попросил объяснить тайну такой цены. Букет, на который я показал, состоял из ста роз, по три франка каждая. А я думал, что три франка стоит букет.
– Тогда дайте мне на 250 франков!
Больше у меня с собой не было. Полдня я бродил по улицам. Мой обед состоял из двух перно. Затем я отправился в галерею Гойманса, где встретил Поля Элюара, который сказал мне, что Гала ждала меня и была удивлена, что я не назначил час нашей встречи. А я так и намеревался бродить несколько дней в одиночестве, радуясь сладострастному удовольствию ожидания. Наконец, вечером я нанес визит Гала и остался на ужин. Гала лишь на миг показала свое недовольство, и мы сели за стол, уставленный невероятным кортежем разнообразных бутылок. Алкоголь, выпитый в Мадриде, встал в могиле моего дворца, как мумия Лазаря, которому я скомандовал: «Иди!» И она пошла к испугу всех людей. Это возрождение вернуло мне утраченное красноречие. Я велел мумии: «Говори!» – и она заговорила. Это было открытие – обнаружить, что кроме картин, которые я был способен писать, я не был законченным идиотом во всех других отношениях. Оказалось, что я могу еще и говорить, и Гала с преданным и настойчивым упорством взялась убедить друзей-сюрреалистов, что я способен писать даже философские тексты, содержание которых обгоняло предвидение группы. В самом деле, она собрала в Кадакесе отрывочные и непонятные тексты, которым ей удалось придать связную «форму». Эти заметки были уже довольно развитыми, я восстановил их и собрал в поэтический и теоретический сборник, который должен был выйти под названием «Видимая Женщина». Конечно, «видимой женщиной» моей первой книги была Гала. Идеи, которые я излагал в книге, были встречены в сюрреалистической группе недоверчиво, а порой даже враждебно. Гала, между прочими делами, должна была сражаться, чтобы мои идеи были хотя бы приняты к сведению самыми расположенными к нам друзьям. Все уже бессознательно догадывались, что я пришел разрушить их революционные попытки – их же собственным оружием, но более грозным и лучше отточенным. Уже с 1929 года я выступал против «интегральной революции», развязанной суетой этих послевоенных дилетантов. С таким же жаром, как и они, пускаясь в самые разрушительные и безумные умозрительные построения, я с коварством скептика готовил уже структурные основы будущих исторических ступеней вечной традиции. Сюрреалисты, создавшие группу, казались мне единственным средством, которое служило бы моим целям. Их лидер Андре Бретон был, на мой взгляд, незаменим в главной роли. Я пробовал было править, но мое влияние было бы скрыто оппортунистическим и парадоксальным. Выжидая, я изучал свои сильные места и слабые точки, а также достоинства и недостатки моих друзей, ибо они были моими друзьями. Я поставил перед собой аксиому: «Если ты решишь воевать ради собственной победы, неумолимо разрушай тех, кто схож с тобой. Всякий союз обезличивает. Все коллективное означает твою гибель. Воспользуйся коллективом себе на пользу и потом наноси удар, ударь сильно и оставайся один!»
Я остался один, но постоянно с Гала. Любовь сделала меня снисходительным и великодушным. Меня переполняли завоевательские планы, Но вдруг они показались мне преждевременными. И я, самый амбициозный из современных художников, решил уехать с Гала в свадебное путешествие ровно за два дня до открытия моей первой выставки в Париже, столице художников. Так я даже не увидел афишу моей первой выставки. Сознаюсь, что в путешествии Гала и я были так заняты своими телами, что почти не думали о моей выставке, которая была уже нашей выставкой. Наша идиллия разворачивалась в Барселоне, затем – на соседнем курорте Ситчесе, пустынный пляж которого сверкал под зимним средиземноморским солнцем.
Уже месяц я ни строки ни писал родным, и легкое чувство вины одолевало меня каждое утро. Я сказал Гала:
– Это не может длиться вечно. Вы знаете, что я должен жить один.
Гала оставила меня в Фигерасе и уехала в Париж. В семейной столовой разразился ураган. В меня метали громы и молнии по малейшей жалобе отца, опечаленного все более и более высокомерным отношением, которое я проявлял к семье. Шла речь и о деньгах. Я в самом деле подписал контракт на два года с галереей Гойманса и даже не вспоминал о продлении этого контракта. Отец просил меня найти его. У меня не было времени, ответил я, и в любом случае я был очень занят в тот период. Также я добавил, что потратил весь аванс, выданный Гоймансом, и это встревожило всю семью. Тогда, пошарив по карманам и вывернув их, я по одному вытащил помятые и почти не использованные банковские билеты. Мелочь я выбросил в каком-то сквере перед вокзалом. На стол я выложил более трех тысяч франков, оставшихся после путешествия.
На другой день в Фигерас приехал Бунюэль. Он получил от виконта Ноайе права на постановку фильма, который мы придумали. Это был тот самый виконт, который купил мою «Мрачную игру». Почти все картины, выставленные у Гойманса, продавались по цене от шести до двенадцати тысяч франков. Я уехал в Кадакес, задрав голову от своего успеха, и взялся за «Золотой век». По моей мысли, этот фильм должен был передать силу любви и запечатлеть великолепные творения католических мифов. Уже тогда я был поражен и одержим величием и роскошью католичества.
– Для этого фильма, – сказал я Бунюэлю, – нужно много архиепископов, мощей и ковчегов. Особенно мне нужны архиепископы в вышитых митрах, купающиеся среди скал бухты Креус.
Бунюэль со своей арагонской наивностью и упрямством превращал все это в наивный антиклерикализм. Я все время останавливал его, говоря:
– Нет, нет. Ничего комического. Архиепископы нравятся мне. Даже очень нравятся. Мне хочется несколько кощунственных образов, но в это надо вложить фанатизм, как в настоящее святотатство.
Бунюэль уехал со сценарием, чтобы начать делать монтажные листы в Париже. И я остался в Кадакесе один. Здесь я съедал в один присест три десятка морских ежей, залитых вином, и шесть отбивных, поджаренных на побегах виноградной лозы. По вечерам я наслаждался рыбными супами, треской в томате или жареной с укропом. Как-то, открывая морского ежа, я увидел рядом с собой на берегу моря белую кошку, из глаза которой били серебрянные лучи. Я подошел к ней, но кошка не убежала. Наоборот, она в упор смотрела на меня – и я увидел, что ее глаз проколот большим рыболовным крючком, острие которого выступает из расширенного и залитого кровью зрачка. Было страшно смотреть на это и невозможно вытащить крючок, не вынув глаз из орбиты. Я стал бросать в нее камни, чтобы прекратить это кошмарное действо. Но в последующие дни, открывая морских ежей, я видел образ кошки, и меня охватывал ужас (больше всего на свете я люблю вкус морских скалистых ежей, красных и отливающих средиземноморской луной. Мой отец любил их еще больше).
Я понял, что кошка что-то предвещает. И в самом деле, через несколько дней я получил письмо от отца, который сообщил мне, что меня окончательно изгнали из семьи. Я нераскрою здесь тайну, которая объяснила бы нашу ссору. Это касается лишь отца и меня. И я не намерен бередить рану, которая на протяжении шести лет мучила нас обоих.
Первая моя реакция на письмо – отрезать себе волосы. Но я сделал по-другому: выбрил голову, затем зарыл в землю свою шевелюру, принеся ее в жертву вместе с пустыми раковинами морских ежей, съеденных за ужином. Сделав это, я поднялся на один из холмов Кадакеса, откуда открывалось все селение, и провел там два долгих часа, любуясь панорамой моего детства, отрочества и зрелости.
Вечером я заказал такси, которое на следующий день довезло меня до границы, где я пересел в парижский поезд. За завтраком я ел морских ежей, политых терпким кадакесским вином. На стене виднелся профиль моей свежевыбритой головы. Я возложил на голову раковину и предстаю перед вами – как Вильгельм Телль. Дорога от Кадакеса до ущелья Пени – серпантин. Каждый поворот возвращает вид селения и бухты. На последнем повороте с самого детства я всегда оборачивался, чтобы еще раз наполнить глаза милым моему сердцу пейзажем. Но сегодня, в такси, не повернув головы, чтобы вобрать последнее изображение, я продолжал смотреть вперед.