Тайное письмо
Шрифт:
– Бедная миссис Л., – сказала Хелен. – Как думаешь, с ее сыновьями все будет хорошо?
– Я надеюсь, – ответила Имоджен. – Очень надеюсь. Меня пугает одна мысль о том, что с ними что-то случится. Боюсь, она этого не переживет.
Глава десятая
Ферма Ферзехоф, июнь 1940 года
Магда стояла в ванной, держа в руке ножницы. На следующий день ей должно было исполниться четырнадцать лет, и в этом возрасте ей предстояло перейти в юношескую группу Союза немецких девушек. Но этот день был важным еще по одной причине. 22
Местная группа гитлерюгенда планировала отметить в эти выходные поражение британцев при Дюнкерке, капитуляцию Франции и заключение перемирия. Тысячи солдат союзников были убиты на побережье Северной Франции, хотя гораздо больше солдат удалось вывезти на кораблях и маленьких судах и доставить обратно в Англию. В высших эшелонах вооруженных сил Германии считали большой ошибкой то, что столь многим вражеским солдатам удалось спастись, однако в городах и деревнях по всей стране пропагандистская машина убеждала людей, что это была величайшая победа и начало конца для врагов. На прошлой неделе на собрании Союза немецких девушек обсуждались приготовления к уличному празднику по случаю этой победы, а их лидер фрейлейн Мюллер с восторгом поздравляла девочек, цитируя речь фюрера, которую он произнес по завершении сражения.
– «Солдаты западного фронта, – говорила фрейлейн Мюллер с сияющим лицом, – Дюнкерк пал… и так закончилась величайшая битва в истории. Солдаты! Моя вера в вас безгранична. Вы не разочаровали меня».
Участницы союза отреагировали на эти слова радостными приветствиями. У некоторых на глазах были слезы.
– Мы устроим самый чудесный праздник! Я хочу, чтобы каждая из вас испекла пирог и продемонстрировала свое кулинарное мастерство, – продолжала фрейлейн Мюллер, проходя мимо строя девушек. Она остановилась напротив Магды. – И особенно это касается тебя, Магда Майер. На следующей неделе тебе исполнится четырнадцать лет. И произойдет это в тот самый день, когда фюрер будет подписывать договор. В такой воистину счастливый день я ожидаю от тебя особого угощения. Не разочаруй меня.
Вечером Магда просила мать избавить ее от этой пытки:
– Мамочка, пожалуйста, испеки пирог вместо меня! Ты же знаешь, как ужасно я готовлю…
Теперь, стоя перед зеркалом, Магда посмотрела на свои длинные светлые косички – именно такую прическу полагалось носить участницам союза, – а затем чиркнула по ним ножницами, обрезав их на уровне подбородка. Ощущение вызова и свободы, которое породил этот поступок, было чем-то незабываемым. Она потрясла головой, взъерошив волосы, подобрала с пола косички и унесла их в свою комнату, где спрятала в нижнем ящике комода.
Внизу на кухне мама вынимала из печки яблочный пирог. Когда Магда спустилась к ней, Кете повернулась, держа в руках пирог, и удивленно вскрикнула:
– Бог мой, Магда! Что ты наделала?!
– Отрезала волосы, – сказала Магда, усаживаясь за стол. – А в чем дело?
– Но, Liebling, девочки не должны… ты была такой милой с…
Кете осеклась на полуслове.
– Девочки не должны носить короткие волосы? – с вызовом в голосе спросила Магда. – А я
Мать поставила пирог на подставку и взяла у дочери ножницы.
– Ну хорошо. Так твои волосы хотя бы будут выглядеть аккуратно.
Пока запах яблочного пирога распространялся по всему дому, Кете с волнением подрезала дочери волосы.
– Я испекла для тебя пирог, – сказала она.
– Спасибо, мамочка… пахнет очень вкусно.
– Надеюсь, он им понравится.
– А я надеюсь, что они им подавятся, – мрачно заявила Магда. – Не понимаю, что там праздновать.
– Меня волнует только то, – проговорила Кете, подстригая волосы дочери, – что ты ведешь себя не так, как все. Все люди вокруг празднуют нашу победу над британцами при Дюнкерке и поражение Франции. Если ты не будешь радоваться вместе с ними, это заметят.
– Как я могу праздновать гибель стольких солдат на побережье? Фрейлейн Мюллер рассказала нам об этом, и ее радость вызвала у меня отвращение.
– Это все твой брат виноват. – Кете смахнула обстриженные волосы с белой шеи дочери. – Если бы он не написал тебе то письмо, ты радовалась бы вместе с остальными. Он втянул тебя в то, к чему ты не имеешь отношения. Он уже взрослый и может сам принимать решения, а ты еще ребенок.
– Я не ребенок, – упрямо возразила Магда и провела пальцами по своей новой прическе. – Я молодая женщина, у меня есть глаза и уши, и я могу отличить правду ото лжи.
– Что ж, – сказала Кете и принялась сметать обрезанные волосы, – я только надеюсь, что люди не огорчатся, когда увидят, что у тебя теперь короткие волосы.
Тем утром в школе новая прическа Магды, разумеется, вызвала всеобщее волнение.
– Магда Майер! Я еле узнал тебя! – с хмурым видом сказал ее учитель герр Шмидт. – Ты остригла волосы потому, что у тебя завелись вши?
– Нет, – возмущенно ответила Магда. – Мне просто надоели косички.
– Ясно, – сурово проговорил герр Шмидт. – Ну, тогда садись. Думаю, со временем волосы отрастут.
Позже, в перерыве между уроками, несколько девочек подошли к Магде и восхитились ее короткими волосами.
– Я сама хочу такую прическу, – сказала Эрика. – Но мама не разрешит. Она говорит, что длинные волосы – признак настоящей женщины.
– А я не хочу быть настоящей женщиной, – тут же ответила Магда. – Я хочу быть собой.
Отто вернулся в школу после обеда и подскочил к ней сзади.
– Магда! – окликнул он ее. – Я тебя везде искал.
– Вот ты меня и нашел, – ответила она.
– Почему ты отрезала свои прекрасные волосы? – Он дотронулся до ее коротких золотистых локонов. – Мне они так нравились.
– А мне – нет, – сказала Магда и отстранилась от его руки. – Они меня раздражали. Это так странно, когда все выглядят одинаково. А я не такая, как все. Я – индивидуальность.
Магда знала, что говорит провокационные вещи. Индивидуальность не особо поощрялась, но она не могла подавить обуявший ее дух противоречия. Она знала, что бросает вызов учителям и сверстникам, и ей это очень нравилось. Это было внешним проявлением ее протеста, и она могла демонстрировать его окружающим людям, которых презирала всем сердцем. Отто покраснел от… Магда не могла сказать точно, отчего, может быть, от гнева. По крайней мере, гнев был той эмоцией, которой он слишком часто давал волю.