Тайное становится явным
Шрифт:
– Знакомое место, Туманов, – шепнула женщина, – нас сюда из-под Канска доставили на вертолете. А вон там дорога – «Уралом» везли в лагерь… За цоколем вертолетная площадка, но сейчас она пустая, погода нелетная… И постов понаставили…
– Но спецназ прошел, – скупо вымолвил Стрелец.
– Прошел, – согласилась женщина. – На то он и спецназ. Да и тревогу тогда не объявляли… О, Стрелец ты мой… – женщина внезапно оживилась, сжала его руку. – Да ты начинаешь соображать!.. Ну что ж, поздравляю. Мысли дальше.
Стрелец молчал. Со сжатыми зубами он вглядывался в синявую дымку. Создавалось впечатление, что он напряженно думает. Собственно говоря, так и было. В его состоянии та жалкая мысль, которой удалось пробиться через частокол боли, была
– Пойдем обратно, – сказала женщина. – Попробуем в обход. Не забивать же им «стрелку», в самом-то деле.
– Подожди меня, – сказал он. – Я скоро вернусь.
– Эй-эй, – она заволновалась. – Да ты что? Мы не из тех, кто потолки прошибает, опомнись.
Туманов лег на правый бок и стал вытаскивать из брюк ремень. Они и без него не падали. Ремень выполнял сугубо «уставную» функцию.
– Пороть будешь? – осторожно спросила женщина.
– Нет, – ответил он, – не за что. Жди меня здесь. Если долго не приду, все равно жди.
Стрелец серой кошкой прокрался через мусорный «Эверест» к громадине бетономешалки и захлестнул ремень на горле часового. Боец пытался отбиться, вертел головой, молотил руками, но по неумению попадал в пустоту. И кричать не мог – нечем. Туманов не доводил дело до умерщвления (мимо шел, не убийца), подождал, пока у парня перед глазами поплывут синие воздушные шарики (то есть пена на губах зашипит, ноги обмякнут), и, не создавая шума, уложил безвольное тело на землю. Прислушался.
В тайге происходило что-то серьезное. Минуту назад в округе стояла тишина, даже часовые помалкивали. А потом далеко на севере – километрах в двух – простучала автоматная очередь. Словно того и ждали – началась такая трескотня, хоть уши затыкай. Минуты три – потом пошла на убыль и еще через пару минут окончательно стихла. Как хочешь, так и понимай. Лесники передрались. Или Орден с «Бастионом». Но факт, кому-то не спится.
Впрочем, у каждого свои безделушки. Второго он снял у строительного вагончика, исполняющего, судя по тусклому свету из оконца, роль караульного помещения. Часовой терзал рацию:
– Первый, Первый, слышал стрельбу… Вы кого там зафигачили, Первый?..
Классический прием удушения сзади (дал договорить) – правой пяткой под колено. За волосы, рывком – вниз, левой ладонью – рубящий по шее, и железный захват с удушением. На час выключен из жизни, был мужик – и нету. Дальше вагончик. Он вошел в него, как к себе домой. Прежде чем оттолкнуть дверцу, отстучал глину с ботинок, вытер о решетку подошвы. Входя, нагнулся, чтобы не разнести макушкой низкий проем. В вагончике горела переноска, подвешенная к «камазовскому» аккумулятору. На грубо сколоченных «полатях» нежились двое. Не пробудили их звучавшие в тайге выстрелы – обитые утеплителем-поролоном стены заглушали звук. Третий сидел за столом и клевал носом. На скрип двери поднял голову. Но только и сподобился посмотреть удивленно: Стрелец сграбастал его за волосы и врезал жевательным аппаратом в столешницу. От звука ломающейся челюсти двое пробудились. Первого он вырубил в момент – быстро следующими ударами, в висок и в адамово яблоко. Второго, выломав руку, развернул на живот, коленом уперся в позвоночник и вывернул предплечье почти вертикально. Караульный жалобно завыл. Он оттянул ему голову:
– Отвечаешь быстро. Сколько вас?
– Пятеро… – залопотал боец. – Двое здесь, двое на улице… И сержант Фетищев…
– Где другие посты?
– Не знаю… А-а-а! Левее, метров триста, там пункт связи, и правее… у сержанта Хекало…
– Что на севере?
– Не знаю… А-а-а!! Да мать твою! Не знаю я!.. Правда не знаю! Отпусти, не виноват я!..
– Виноват, – спокойно возразил Стрелец, – твоя вина уже в том, что ты крепко спишь. Ты должен смыть ее кровью.
Отпустил напряженную голову, и она вонзилась в доску – из разбитого носа брызнула кровь. Как кувалдой, он вбил кулак чуть выше шеи и погрузил караульного в дальнейшее общение с Морфеем.
– Эй! – он помахал от вагончика. Женщина приблизилась, но не сразу и как-то робко. Так кошка крадется по чужой территории: если есть стена, то по стеночке; если нет – поминутно замирая, сворачиваясь, испуганно вращая головой. Приблизившись, повела зачем-то носом и, взяв его за воротник, поднесла к нему влажно мерцающие глаза.
– Ты решил проблему?
– Решил, – сказал он. Отстранился от нее, снял один из двух висящих на плече автоматов и протянул ей, но отнюдь не тем жестом, которым протягивают даме букетик лесных фиалок. – Возьми, он заряжен.
– Узнаю старого знакомого… – прошептала она.
Он мог идти хоть до рассвета – сорок лет, износа нет, да и выучка позволяла. Машинально отмечал признаки перемены погоды: ветер сменил направление, росы нет на траве, усилились запахи растений – просто гипертрофически. Не иначе гроза надвигается. Часам к четырем утра они передвигались с такой скоростью, что проще было остановиться и лечь. Так и сделали. Медвежья берлога – пещерообразная нора, подмоченная дождями и просевшая, – выцепленная лучом фонаря среди бурелома, рваных трещин в земле и страшновато-рукастых кустов, стала их пристанищем. Покрывало и плащ-палатка – кроватью. Женщина уснула, сжав его в объятиях, а ему уснуть не давала боль в голове. Только приходило расслабление, смыкались глаза, как ударял новый взрыв, и опять он бодрствовал – без мыслей, без чувств. Пошел дождь. Ударил внезапно, без прелюдий. Потоки воды хлынули на землю, и сразу же потянуло свежестью. Он подполз к краю берлоги и долго смотрел, как небеса поливают траву, деревья, как в просвете за полянкой, над макушкой сухой ели беснуются молнии. Напряженность действительно стояла высокая – удары грома следовали с минимальными паузами, закладывая уши, молнии освещали землю до мельчайших подробностей. Он укрыл женщину с головой – подскочит еще в панике. По ушам ударит, мало не покажется. Но она не слышала грозы – спала без задних ног. Но едва отшумела стихия, умолк ветер и установилась ночная идиллия, она проснулась. Последний сонный всхлип – и вот они… Остаток ночи она держала его в объятиях и говорила разные вещи. Половина из них была пустой сентиментальной чепухой, другая несла информацию, предназначенную сугубо для его ушей. Она вбивала в него эту информацию, как молотом, а в паузах целовала и вздыхала. Он слабо отвечал, она не унималась. Ей нужно было расшевелить его, встряхнуть, вернуть в нормальную жизнь, в которой он не был уже две недели. Но все, чего смогла добиться, – это нескольких вразумительных слов. Он выдавил их из себя каленым железом и стыдливо замолчал. А потом и вовсе уснул, разомлев до крайности. Как тут не разомлеть?
Он проснулся днем, когда солнце одолело половину пути, висело на юге и, просачиваясь через зелень сосняка, подглядывало в берлогу. Голова не болела. Первым делом он увидел у нее на руке часы. Большие, «командирские» и отчего-то мужские. Три часа семнадцать минут – значилось на циферблате. «А чего тут странного? – подумал он. – Это не ее часы. Она огрела моего шефа – сержанта Безлошадного, старину Боцмана – бутылкой по кумполу, и пока старина ползал по своему непереваренному ужину, завладела чужим имуществом. Часами, перочинным ножиком фирмы «Викторинокс». В корыстных целях. Да я же помню!» – возрадовался он. Стал копаться в мыслях и обнаружил, что помнит не только о происхождении часов.
Он поднял голову и увидел огромные глаза над мешками невероятной усталости.
– Дина, – сказал Туманов.
В ее глазах появились слезы.
– Ты помнишь все слова, что я тебе наговорила? – спросила Дина.
– Да, – кивнул Павел. – Надеюсь, ты не хочешь забрать их обратно?
– Это было бы жестоко. По отношению к самой себе. Я слишком долго до тебя шла.
– Как мне тебя отблагодарить?
– Скажи «спасибо».
– Спасибо, – сказал Туманов.
– Пожалуйста, мне достаточно, – улыбнулась Красилина.