Тайны Далечья
Шрифт:
– Веселитесь, дармоеды? – визгливый до рези в ушах женский голос разорвал в клочья лесную тишину. – Дома дел по горло, а они тут прохлаждаются! Ладно Фимка, малой еще, а ты-то, жердь окаянная, замуж скоро, а ей все игрушки! За что мне такое наказание! У всех дети как дети, а у меня пеньки с глазами, коряги безрукие, только бы им бегать да забавляться! Танька, кому говорю, марш домой!
Тоненькая фигурка девочки-подростка, закутанная в дырявый платок, от страха съежилась и стала совсем маленькой, детской. Понурив плечи, девочка побрела к деревне, ведя за руку младшего братишку, испуганно переводящего огромные глазищи с сестры на мать.
– Чаво гляделки вылупил, спиногрыз?
Заскорузлая рука с неровно обломанными ногтями, огрубевшая от тяжелого крестьянского труда, привычно размахнулась для подзатыльника, малыш зажмурил глаза… Но удара не последовало. Крестьянка внезапно поскользнулась на мерзлой траве и со всего маху шлепнулась на землю, разразившись громкими сетованиями на свою несчастливую жизнь, перемежая их грубыми ругательствами.
Когда
Жизнь у Танюшки была нелегкой, хотя и не намного хуже, чем у подружек. Пока отец, охотник Агафон, жив был, жили они распрекрасно. Отец никогда из леса без добычи не возвращался, охотником был знатным, на медведя в одиночку ходил. Иногда рыбачил на озере, даже дочку с собой брал, хоть мать и ворчала, что не девичье это дело. Но вот чуть меньше года назад, прошлой зимой, повадились по ночам волки в деревню: то курятник разорят, то в хлев заберутся. В деревне, почитай, ни одной собаки не осталось. Их верный Трезор одним из первых пропал, защищая хозяйское добро. Очень горевал Агафон, потеряв лучшего друга. С Трезором они неразлучны были, вместе охотились, вместе по лесам бродили. И поклялся Агафон извести проклятую волчью стаю, за друга четвероногого отомстить да и жителей деревенских от напасти избавить. Мужики деревенские вместе с ним собрались, вооружились, кто чем мог, и пошли в лес по следам волчьим. Три дня и три ночи не было о них ни слуху ни духу. Волки тоже по ночам деревню не навещали. А на четвертый день после полудня приполз один из охотников. Израненный, оставляя за собой на снегу широкий кровавый след, едва добрался он до своего дома и испустил дух, успев прошептать: «Они придут… Берегитесь… Уходите…»
А куда уходить? Хоть и невелико добро в избенках, а бросать жаль. И зима на дворе. Без тепла, без еды идти куда глаза глядят, с детишками малыми, значит, на верную смерть всех обречь. Собрались старейшины, посовещались да и решили зиму в деревне переждать, а там, как получится. И стали деревенские обитатели жить на осадном положении. Люди на улицу даже днем выходить боялись, а уж как стемнеет, так все из дома и носу не кажут, деревня словно вымерла; по ночам же лежали без сна, прислушиваясь к леденящему сердце волчьему вою. Скотины в деревне вовсе не осталось, были случаи, что и люди пропадали, кто по глупости из дома выходил али засветло домой не добирался. Изба Танюшкиных родителей на опушке леса стояла, им страшнее всего было по ночам. Чаще всего они даже не ложились спать, сидели всю ночь втроем, тесно прижавшись друг к другу, и мать рассказывала детишкам сказки. А засыпали, только когда с унылым серым светом сонного зимнего утра затихал, удаляясь, жуткий вой и тишина заботливо укрывала измученную за ночь деревню. Днем, выбираясь, чтобы снег разгрести да воды набрать, видели они вокруг своего дома непрерывные цепочки следов волчьих, словно вся стая кружила около избушки. Танюшке врезалась в память прошлая зима, но как-то странно, не отдельными днями, похожими друг на друга, как скупые капли воды, которые они с братом роняли друг другу на руки, умываясь, а целиком, одним длинным серо-черным днем или черно-серой ночью, не разобрать. Ей почему-то казалось, что солнечных дней не было той зимой вовсе.
Когда же наконец первые лучи бодрого весеннего солнышка осторожно прокрались в осажденную деревню, волки вдруг пропали. Еще несколько дней жители по привычке сидели по домам, а потом начали осторожно выползать на солнышко, разглядывая друг друга со страхом и недоумением, с трудом узнавая соседей и родственников. Плач и стон несколько дней стояли над разоренной деревней: голодные, изможденные люди сетовали на горечь потерь: кто в лесу сгинул, кто от голода али со страху помер. Живности у людей больше никакой не было, даже крысы покинули голодающую деревню, хотя, казалось бы, куда им деваться, крысам-то?
Надо было жить дальше, и люди объединились в общем горе, собрали все ценное, что у кого было для обмена, и снарядили нескольких мужиков в соседние деревни. Если бы и они сгинули в лесу, не вернулись, тогда все, осталось бы только пропадать. Но они вернулись. Привели несколько лошадей и коров, привезли на подводе семенное зерно. И всей деревней взялись за работу, отгоняя призрак голодной смерти все дальше и дальше, за темный и страшный лес, прозванный в народе Заповедным.
Когда в полях зазеленели первые всходы, а в людских сердцах проклюнулись робкие ростки надежды, появился в доме Анфисы, Танюшкиной матери, огромный страшный мужик, лохматый, похожий на медведя. Был то Данила, местный мельник, которого в окрестных деревнях считали колдуном. Народ его побаивался, но не избегал, куда ж крестьянину без мельницы? Слухи о нем ходили разные. Но слухи слухами, их заместо хлеба в рот не положишь, а хлеба без муки не испечь. Так что мужики деревенские перед Данилой шапки ломали, разговаривали уважительно, намеков разных на нутро его колдовское не допускали, а что бабы при встрече с ним крестились торопливо да на другую сторону дороги перебегали, так кто ж на баб смотрит? Дуры, что с них взять-то. Да и Данила особо с бабами не общался, зыркнет пронзительным черным взглядом из-под густых бровей, самые смелые Да болтливые притихнут, язычки-то свои ядовитые поприкусывают и прочь поспешают, сразу о делах неотложных вспомнив. То, что он самолично с бабой поговорить явился, было событием из ряда вон выходящим, и Танюшка хорошо помнила, как побелело от страха лицо матери, как вцепились в край стола ее худые, костлявые пальцы.
О чем Данила с матерью беседовал, так и осталось для Танюшки тайной, ее с Фимкой, братишкой младшим, тут же на улицу выставили, да только с тех самых пор мать сильно изменилась. Даже страшной зимой, когда выли волки прямо под дверью избушки и паника захлестывала с головой, как тяжелая вода в реке, где Танюшка однажды по малолетству чуть не утонула, даже той зимой Анфиса была с детьми терпелива, жалела их и утешала. После прихода мельника в Анфисе будто что-то надломилось. Она стала часто кричать на детей, раздавать им подзатыльники, перестала улыбаться и с ними разговаривать, особенно с Танюшкой. Не рассказывала на ночь сказки, не обращала внимания, как они одеты, только постоянно нагружала их работой, не оставляя времени для прогулок. А в те редкие мгновения, когда детишкам удавалось выбраться, Анфиса их быстро находила и очень при этом злилась. Иногда, словно забывшись, она клала руку Фимке на голову, и губы ее трогала слабая улыбка, словно то был призрак прежней Анфисы. Фимка съеживался, ожидая очередной затрещины, но Анфиса этого не замечала. Танюшку же она больше по голове не гладила, только иногда вглядывалась ей в лицо так внимательно, словно видела кого-то хорошо знакомого, но узнать не могла. И в лес дочку совсем не пускала, даже в разгар лета, самую грибную да ягодную пору. Впрочем, никто из Заречья, так называлась их деревенька, особо в лес не рвался, грибы да ягоды все больше по опушкам собирали, хотя с весны жизнь и вернулась в привычное русло, все было тихо и спокойно. А Танюшке очень хотелось в лес, отец раньше часто брал ее с собой. Танюшка ловкая и проворная, да и сообразительная, так отец говорил. Поначалу пробовала она у Анфисы в лес отпроситься, она ведь не только по грибы может ходить, ее отец и охотиться обучал, вот бы и помощь семье была. Но Анфиса и слушать ничего не хотела, начинала сразу кричать и доходила до истерики. Испуганная девочка забивалась в угол и больше речи о лесе не заводила.
И жители деревенские вели себя как-то странно. Разговаривали с детьми Анфисиными по-прежнему ласково, а вот смотрели по-разному: кто с жалостью, кто со страхом. И за спиной шептались. Как-то раз уловила Танюшка слово «подменыш», но ничего не поняла. Тайны взрослые неведомы ей были.
Так прошло лето, приближались холода. Вроде бы и урожай неплохой собрали, и голод больше не держал иссохшей, костлявой рукой за горло, и дров заготовили вдоволь, и надвигающаяся зима уже не казалась такой страшной. Но чем ближе к осени, тем мрачнее становилась Анфиса, тем чаще кричала на детей. Правда, бить их перестала. Как-то так само собой получалось, что как только Анфиса поднимала руку на ребятишек, она либо падала, либо стукалась обо что-то, либо у нее билась посуда, путалась пряжа, ломалась нехитрая утварь. Тогда она почему-то смотрела на дочь, и в глазах ее таился страх. А у Танюшки появилось вдруг странное чувство, что за ней кто-то наблюдает, постоянно следят чьи-то внимательные глаза. Она не раз внезапно оборачивалась, чтобы поймать этот взгляд, но тщетно, ничего не увидела.
Прошлой зимой, когда сгинула в Заречье вся живность, пропали и хранители деревенские: домовые, банники, амбарники, колодезники. Куда делись, неведомо, да только хозяева дома присутствие хранителей всегда чуют. Там стукнет, тут зашуршит, вещи, будто сами собой, по местам расставляются, корова больше молока дает, а кого хранители особо уважают, тем и больше помогают. Бывали случаи, пряжа по ночам сама собой прялась да тесто подходило. Или заходит хозяин с утра в хлев, а скотина вся ухожена, гривы у лошадей расчесаны да в косички заплетены. Это все они, хранители. На глаза людям они показываться не любят, если их случайно увидеть, сердятся очень и могут пакость какую сделать, а уж если кто подкараулить их вздумает, тогда и вовсе мстить начинают. Наверное, когда по весне жизнь налаживаться стала, они тоже вернулись. Может, это домовой за Танюшкой потихоньку наблюдает? Тогда зря она оглядывается, беду на себя накликать можно. Хотя подобные мысли и приходили ей в голову, она все равно продолжала вертеть этой самой головой в разные стороны, ругая себя за то, что нарывается на неприятности, но была не в силах удержаться.
И вот как-то раз поздно вечером, братец Ефимка спал уже, оглянулась девочка, а позади нее стоит старичок маленького роста в заплатанном кафтанишке, глядит, ухмыляясь, да бороду рыжеватую поглаживает. И то сказать, борода-то у старичка знатная, едва не больше его самого. Страшно Танюшке, но и любопытно. Поняла она, что неспроста хозяин дома ей показался. Слышала девочка краем уха, как бабы шептались, что тому хозяин показывается, кто вскоре покинуть этот мир должен. «Неужели мы все умрем?» – подумала девочка и застыла от ужаса. А старичок с рыжей бородой головой укоризненно так покачал и рукой знак сделал, вроде за собой позвал. Вышли они во двор, дом обошли, старичок ладошку сухонькую к стене дома приложил, стала стена в этом месте прозрачной, будто и нет ее вовсе. Ахнула Танюшка, а старичок знай себе посмеивается да палец к губам прикладывает, чтобы, значит, девчонка не шумела. Глядит Танюшка сквозь прозрачную стену и видит, как в избу снова Данила заходит. Анфиса его увидела, побледнела, слова вымолвить не может.