Тайны дворцовых переворотов (др. изд.)
Шрифт:
Увы, заключенный не вник в текст указа, продолжал запираться, угодил 29 апреля на дыбу и, только получив двадцать пять ударов плетью, произнес имя Бутурлина. С этим скромным результатом следователи опять поплыли к императрице. А та немедленно командировала их на двор гвардии подполковника. Штаб-офицер по лаконичности мог сравниться с товарищем. Но о беседах с Петром Андреевичем, к счастью, вспомнил. Услышав о том, 1 мая Девиэр наконец сообразил, что к чему, и в деталях описал, как обсуждал брачный проект, касающийся Александры Александровны и Петра Алексеевича, сперва с герцогом Голштинским, а чуть позже с Толстым, Бутурлиным и кое с кем еще. Прозвучали фамилии Скорнякова-Писарева, Долгорукова, Нарышкина, Ушакова. Первых двух допросили в крепости (2 мая), прочих – на дому. С Толстым генералы Дмитриев-Мамонов, Юсупов и Волков встретились 3 мая. Исповедь прежнего директора Тайной канцелярии в принципе не противоречила откровениям Девиэра,
Меншиков думал разоблачить заговорщиков, действующих у него за спиной в пользу великого князя, а обнаружил и приструнил влиятельное, несмотря на аморфность, движение, ратующее за воцарение Анны Петровны. Князь давно мечтал скинуть маску с загадочной личности, внушившей императрице идею завещать трон младшей дочери. Сейчас, опираясь на материалы дознания, он легко отождествит господина инкогнито с реальным человеком – П. А. Толстым или (при возникновении сомнений) Карлом-Фридрихом Голштинским. Кроме того, у Светлейшего больше нет оснований подозревать в тайных замыслах саму принцессу. Ведь именно она дала толчок громкому разбирательству, выдав с головой Девиэра, а вместе с ним и Толстого с Голштинским. Впрочем, затягивать следствие до установления полной истины ей совсем не резон. Петр Андреевич при повторных допросах или очных ставках может невольно сболтнуть о какой-либо мелочи, способной лишить цесаревну надежного алиби. Поэтому чем скорее мать свернет неактуальную отныне активность следственной группы и упрячет графа куда-нибудь подальше от князя, тем лучше.
Утром 4 мая члены комиссии доложили Екатерине об итогах визита к Толстому. Реакция императрицы примечательна: езжайте к остальным – И. И. Бутурлину, А. И. Ушакову, А. Л. Нарышкину. Генералы поехали. Уточнили ряд пунктов у Ивана Ивановича, навестили Александра Львовича. Не успели они толком побеседовать с Нарышкиным, как в дом вельможи вбежал секретарь Меншикова Андрей Иванович Яковлев с предписанием хозяина: не мешкая, Дмитриеву-Мамонову и Волкову возвращаться в Зимний дворец, а Юсупову и Фаминцыну продолжать фиксировать ответы Нарышкина (Андрея Ивановича Ушакова четверка выслушала после второй высочайшей аудиенции). Что случилось? Ни с того ни с сего «Ея Величество указала всему собранию учрежденнаго суда сказать, чтоб к суботе… изготовить к решению экстракты изо всего дела и приличные указы». Значит, пришла пора закругляться.
Заметим: до полудня государыня о подведении черты не помышляла. И вдруг такая метаморфоза! По-видимому, казус объясняется просто. На утренней встрече Екатерины с судьями Елизавета Петровна не присутствовала. Допросные листы Толстого цесаревна прочитала чуть позже и моментально дала матери процитированное выше указание, которое та и огласила. Меншиков же тут ни при чем. Ему, наоборот, выгодно потянуть время, чтобы точно выявить круг своих недругов в среде голштинцев да независимых и понять мотивы, которыми руководствовался Толстой, или Голштинский, или оба вместе, выдвигая на первый план внешне равнодушную к скипетру младшую дочь Петра Великого. Но принцесса помешала князю докопаться до сути, и тому в мае и в июне придется высылать оппозиционеров из столицы в провинцию под видом разных государственных поручений, а не по приговору суда.
Более суток подьячие корпели над судебными бумагами. К двум часам пополудни 6 мая «сентенции» легли на стол следователей. Те ознакомились с ними, утвердили и в третьем часу повезли в Зимний дворец. Государыня, находясь на смертном одре, не уклонилась от аудиенции, но вряд ли внимательно слушала чтеца. Доклад, скорее всего, принимали два человека – А. Д. Меншиков (официально) и Елизавета Петровна (неофициально), которая и подписала страшный для Толстого и Девиэра вердикт: первого с сыном Иваном заточить в Соловецкий монастырь, второго бить кнутом и отослать в Сибирь. Соучастников ожидала более мягкая кара (кроме Григория Григорьевича Скорнякова-Писарева: генерала-артиллериста также высекли и отправили на восток). Бутурлин и Нарышкин отделались отъездом в деревню; Ушаков и Долгоруков – переводом на менее престижные места службы {33} .
Императрица после приема шести судей прожила не более трех-четырех часов. Состояние царицы 2 мая заметно ухудшилось. Мучительный кашель и лихорадку усугубил нарыв («фомика»): «по великому кашлю прямой гной в великом квантитете почало Ее Величество выплевывать». Врачи констатировали какое-то «повреждение в лехком», от которого пациентка и скончалась. Однако, невзирая на страдания, остаток жизни мать посвятила любимой дочери, не отлучавшейся от нее весь день. Анна и Карл Голштинские накануне (в среду или в четверг) выехали за город. Утром в субботу за ними, разумеется, послали. Под вечер супруги возвратились в Петербург, и герцог, озабоченный тем, к кому и как перейдет российский престол, вступил в контакт с Меншиковым. Эти два человека при посредничестве Геннинга Бассевича и отыскали золотую середину: Петр Алексеевич становится императором и женихом Александры Александровны Меншиковой; Анна Петровна с потомками наследует отроку; Елизавета Петровна будет третьей в очереди. Затем Александр Данилович с кратким экстрактом тестамента (переписать документ целиком не успевали) прошел к государыне.
Их было трое в спальне – императрица, цесаревна и князь. Светлейший долго и бесплодно умолял Екатерину апробировать компромиссный вариант, апеллируя к чаяниям народным и угрожая междоусобной войной. Никакого эффекта. Министр даже встал на колени. Тоже напрасно. Но отступать Меншиков не имел права, и он продолжал взывать к здравомыслию жены Петра Великого. И в какой-то миг красноречие подданного одержало верх над женским упрямством. Монархиня все-таки одобрила проект. Со вздохом облегчения князь поднялся и протянул завещание Елизавете. Та беспрекословно в последний раз скрепила текст закона именем матери. Только не стоит думать, что российский престол от политических потрясений спасла патетика царедворца. Вельможа покинул бы опочивальню, несолоно хлебавши, не заметь Екатерина, как Лиза из-за спины опустившегося на колени просителя подает глазами или кивком головы знак: соглашайся!
Почему «сердце мое» замешкалось с сигналом? Завещание ее вполне устраивало. Но не статья о помолвке Петра с дочкой Меншикова. Как сорвать обручение и при этом не поссориться с Александром Даниловичем? Вот что, наверное, волновало Елизавету в те несколько минут. Новая комбинация родилась, по обыкновению, быстро. И прелестница тут же освободила матушку от взятых на себя почти два года назад обязательств…
Неизвестно, удалось ли еще Екатерине с Елизаветой побыть наедине вдвоем и прежде, чем проститься навсегда, поговорить друг с другом. Если да, то пожалела ли матушка дочь? Посетовала ли на неудачу? Поклялась ли Лизанька ей рано или поздно достигнуть заветной цели и короноваться в Москве? Мы не знаем. Около девяти часов пополудни 6 мая прачка, волею Провидения превратившаяся в царицу огромной империи, «с великим покоем переставилась». Преставилась, не догадываясь о том, что через пятнадцать лет окажет дочери неоценимую услугу, куда более существенную, чем оформленный на нее тестамент… Между прочим, в тот тяжелый для цесаревны день произошло малозаметное и тем не менее поистине символическое событие – с утра 6 мая в течение суток в Зимнем дворце Петра Великого в карауле капитана лейб-гвардии Семеновского полка Петра Васильевича Чичерина дежурил молодой офицер лет тридцати – фендрик (прапорщик) 3-й роты Иван Никифорович Рудаков. Разве мог кто-либо в те трагические часы предвидеть, что именно ему – семеновскому капитану-поручику и командиру дворцовой охраны – 24 ноября 1741 года осиротевшая принцесса поручит обеспечение беспрепятственного проникновения в Зимний дворец Анны Иоанновны отряда преображенцев в триста штыков, возглавляемого самой Елизаветой… {34}
7 мая в девятом часу пополуночи в Большом (Кавалерском) зале Зимнего дворца в присутствии генералитета и статских чинов князь Меншиков распечатал конверт, вынул из пакета завещание императрицы (полный экземпляр, снабженный, похоже, аналогичной подписью Елизаветы) и вручил документ действительному статскому советнику Василию Васильевичу Степанову. Сотрудник Иностранной коллегии зачитал пожелание государыни, после чего придворные и сановники присягнули на верность мальчику-царю. Многие, вероятно, в то славное мгновение порадовались торжеству справедливости в надежде под скипетром Петра II зажить в мирной и благоденствующей России. Наивные, они, конечно, и не подозревали, что с кончиной Екатерины завершен лишь первый раунд смутного времени. А впереди – свыше четырнадцати лет нестабильности и переворотов, которым положит конец воцарение той, кого сейчас большинство пока отвергает.
Но, несмотря на полное одиночество, амбициозная девица прекращать борьбу за власть не намеревалась. Смерть матушки не внесла серьезных корректив в прежние замыслы: предотвращение помолвки императора, выпроваживание в Германию епископа Любекского, венчание в церкви с родным племянником и управление в качестве жены или вдовы царя российским государством. Правда, без матери срыв обручения Александры Меншиковой с августейшим отроком становился задачей весьма нелегкой. Светлейший князь считал недостаточной под держку собственной семьи, младшей цесаревны и Остермана, опасаясь коварства со стороны новых союзников – Голицыных, Головкиных, Долгоруковых, и торопился обменять кольца четырнадцатилетней Саше и одиннадцатилетнему Петру. В небеспочвенности страхов Меншиков, пожалованный 12 мая в генералиссимусы, убедился довольно скоро. Кто-то захотел расстроить помолвку дочери с императором.