Тайны дворцовых переворотов
Шрифт:
Между тем императрица наказала найти еще доктора и обер-камердинера. Зачем? Петр у нее их не просил. Выходит, им надлежало приехать в Петербург просто так, на всякий случай, «дожидаться у моря погоды». Конечно, нельзя полностью исключить вариант прибавления Екатериной к известной тройке Лидерса и Тимлера в момент ознакомления с просьбой арестованного, а не до того. Однако, согласитесь, при отсутствии точных сведений на сей счет, разнобой в списках высланного из Ораниенбаума и запрошенного из Ропши в большей степени соответствует мотиву «заранее», нежели «по получении».
2. Но даже если допустить, что решение о доставке в столицу лекаря и камердинера появилось вслед за вручением запроса из Ропши, то трудно объяснить вторую странность послания Екатерины Суворову. Хорошо, государыня удовлетворила пожелание опального супруга, дозволила привезти ему мопса, скрипку и негра, задумав разместить в Санкт-Петербурге до подходящей оказии Лидерса и Тимлера. Непонятно только, с какой стати мопса, скрипку и негра транспортировать в Ропшу через Петербург, то есть в объезд. Куда проще и быстрее отвезти их через Петергоф прямо к месту назначения. Императрица хотела удостовериться в подлинности мопса и скрипки? Но Лидерс, Тимлер и Нарцисс не хуже ее знали это. Она хотела о чем-то переговорить с арапом? Сомнительно. Но и в таком случае, для чего тащить в столицу собаку и скрипку? Неужели только для того, чтобы поглядеть на любимые вещи императора или сэкономить на одном переходе повозки от Петергофа до Ропши?! Довольно смешное обоснование, не правда ли? Безусловно, императрице не нужно было ни удостоверяться в подлинности, ни разглядывать посылаемое, ни выспрашивать что-либо у арапа и экономить при этом на перегоне в 25 верст. А коли так, то и требовала она присылки всего перечисленного в Петербург потому, что еще не знала о том, что из названного ею в письме понадобится Петру.
Впрочем, есть еще одно свидетельство в защиту предусмотрительности императрицы помимо информации Шумахера и странностей письма Екатерины. Это третье письмо самого Петра III. Судя по содержанию, начертано оно в первый день пребывания императора в заточении – 30 июня. В нем он жалуется жене на обнаруженные им неудобства: малые размеры комнаты и присутствие в ней офицеров, стесняющих узника. Проведем логические размышления.
Приехав в Ропшу вечером 29 июня около семи часов, Петр Федорович, испереживавшийся за предыдущие два дня, естественно, испытывал усталость и нуждался в отдыхе. Пока конвой разместился в местечке, пока Петра и Маслова сопроводили до отведенной комнаты, пока те осмотрелись и устроились, прошло минимум полтора-два часа. Время было позднее, и хотя стояли белые ночи, сразу или нет, а сон наверняка одолел изможденных двухдневными форс-мажорными обстоятельствами людей. Одним словом, в тот вечер Петр III не мог успеть почувствовать те неудобства, которые описал супруге. Следовательно, они дали о себе знать утром 30 июня. Три-четыре часа в условиях малой подвижности в тесной комнате, разразившегося на нервной почве поноса, постоянного присутствия офицеров, стесняющих арестанта, конечно же, вынудили того написать императрице известное нам послание, которое ближе к полудню отправляется в Петербург и через два – два с половиной часа вручается адресату.
Заметим, что в письме Петра, посланного Екатерине в первой половине 30 июня, нет никакой просьбы о присылке скрипки, собаки и негра. Бывшего императора волнует более насущная проблема – организация минимального комфорта. И пока она не разрешена, ему совсем недосуг думать о чем-либо ином. Но вот из Петербурга приходит ответ императрицы. Учитывая нерасположенность Екатерины к чрезмерной и неоправданной жестокости, мы вправе предположить (ввиду отсутствия точных сведений), что та пошла навстречу безобидным пожеланиям мужа и дозволила ему прохаживаться по второй комнате, а офицерам наказала не мешать узнику справлять нужду. Все прочие ограничения, скорее всего, остались в силе.
Уступка императрицы обеспечивала арестанту относительно сносные условия существования и одновременно ставила в повестку дня следующий вопрос: а какими развлечениями разнообразить имеющееся свободное время? Игра в карты с Алексеем Орловым – это, в общем-то, неплохо (а Петр Федорович был заядлым и азартным игроком, хотя и не вполне удачливым).
Но целый день карточной игры чересчур утомителен. Нужно что-нибудь еще. Неудивительно, что Петр вспоминает о любимой собаке, скрипке и негре. В Петербург летит новый запрос. Но летит он только после того, как режим содержания заключенного несколько смягчается. В противном случае привозить собаку, скрипку и негра просто бессмысленно. В тесной комнате, под неусыпным контролем охранников, страдающему поносом поверженному самодержцу вряд ли захочется пиликать на скрипке или забавляться с собакой и с негром…
Нам осталось провести несложный подсчет. Курьер с первым письмом прибывает в Санкт-Петербург самое раннее в час – в половине второго пополудни. Полчаса-час занимает принятие решения и отправка курьера назад. В четыре или ближе к пяти вечера тот – на месте. Час или два уходят на перемены, пробуждение желания увидеть любимую троицу, составление нового запроса и повторную отправку курьера. В восьмом или девятом часу пополудни нарочный достигает Петербурга. Еще полчаса-час тратится на организацию посылки в Ораниенбаум. И вот незадолго до полуночи гонец осаживает коня возле штаба Суворова в приморской резиденции отрекшегося императора.
Мы рассчитали идеально быстрый график выполнения сразу двух запросов Петра III за сутки (отталкиваясь от максимальной скорости передвижения в 20 км/ч и расстояния, как от Ораниенбаума до Санкт-Петербурга, так и от Санкт-Петербурга до Ропши – в 40 км). Но в реальной жизни все происходило гораздо медленнее. Никто не лез из кожи вон, чтобы ублажить Петра Федоровича. Дай Бог, если первый курьер действительно прибыл в Петербург около двух или трех часов дня, а императрица в возникшей по возвращении в Летний дворец суматохе не затянула рассмотрение вопроса, а дала ответ к пяти-шести часам вечера, велев гонцу мчаться назад. И уж наверняка не церемонившиеся с поверженным государем охранники, попроси тот их еще разочек смотаться в Петербург к матушке-царице, воспротивились бы вторично скакать в столицу только ради того, чтобы привезти «уроду» его любимцев. «Подождешь до завтра!» – вот, вероятно, какой ответ услышал бы Петр. Между тем задержка в рассчитанном нами расписании на полтора-два часа приводит к тому, что нарочный появляется в Ораниенбауме уже за полночь 1 июля. В то же время известно, что на письме Екатерины Суворову стоит помета: «Получено 30 июня 1762 г. в Ораниенбауме»{155}.
Так что, если принять во внимание прозу жизни, а не теоретически возможные построения, мы должны признать: распоряжение Екатерины В. И. Суворову от 30 июня отправлено по инициативе императрицы, а не опального царя. Присоединим сюда «странности» самого документа, дату Шумахера. И разрозненные, не связанные между собой свидетельства вмиг выстраиваются в логическую цепочку.
30 июня, получив первое послание Петра, Екатерина приказала смягчить режим содержания мужа. Узнав при этом, что «страх вызвал у него понос», она посылает за врачом, а заодно приказывает привезти в Петербург на всякий случай камердинера, скрипку, мопса и негра. Ей ли не быть в курсе личных пристрастий супруга?! Затребует он их или нет, неизвестно, но лучше заранее иметь всех под рукой. Мало ли что с ними может случиться в Ораниенбауме. Тем же воскресным вечером 30 июня или утром в понедельник курьер привозит в Ропшу повеление императрицы. Отмена наиболее болезненных ограничений несколько успокаивает Петра Федоровича, поднимает его настроение, и вечером 30 июня или утром 1 июля он высказывает пожелание Орлову доставить ему для забавы собачку, скрипку и нефа. Понятно, что на ночь глядя никто не поскачет в столицу. Посыльный покинет Ропшу утром или днем 1 июля и в тот же день передаст императрице еще одну просьбу Петра III. Но именно об этом и ведет речь Шумахер.
Продолжим поиск совпадений. Шумахер настаивает, что Петра лишили жизни 3 июля по приказу некоторых вельмож. О виновности вельмож у нас еще будет время поговорить. А пока займемся выяснением верности датировки – делом не таким уж бесперспективным.
Прежде всего, вспомним о свидетельстве барона А. Ф. Ассебурга, который описал со слов Н. И. Панина события 28-29 июня 1762 года, сделав примечание к топониму Ropsha: «Известно, что государь погиб там 3/14 июля 1762 года»{156}.
Находясь в Петергофе, 29 июня Екатерина II приказала генерал-майору Савину вывезти из Шлиссельбурга в Кексгольм «безымянного колодника», то есть Иоанна Антоновича. Получив 30 июня императорский рескрипт, в 12-м часу пополудни того же дня Савин с арестантом отправился в путь. Тем же указом императрица предписывала очистить в крепости «самые лучшие покои, и прибрать, по крайней мере, по лучшей опрятности оные».
2 июля к обер-коменданту Шлиссельбурга Бердникову Екатерина посылает подпоручика Плещеева «с некоторыми вещми на шлюпках отправленными», которому она повелевает оставаться там «до будущего к нему указу». Из документов видно, что крепость готовилась принять свергнутого императора. Но вдруг на 2 июля 1762 года деловая переписка прерывается. Следующий рескрипт направляется вновь генерал-майору Савину только 10 июля с приказом вернуть «безымянного арестанта» на старое место{157}.