Тайны дворцовых переворотов
Шрифт:
Pierre III, au lieu d’etre conduit a Schlusselbourg, comme je l’avais ecrit sur un faux avis le 13 Juillet, fut mene a Ropsha, maison de campagne du feldmarechal Razoumofsky, distante d’environ 50 verstes de Petersbourg. Les officiers, a qui l’ on avait confie sa garde, lui ont fait les plus grands outrages; l’idee du malheur en general et surtout la vue d’un Prince dans les fers interesse tout homme sensible, et malgre sa degradation les peuples civilises n’oublient jamais le respect, du au sacre caractere, dont il a ete revetu, mais loin que les Moscovites soient accesibles a cette pitie si naturelle aux coeurs vertueux, ils aggravent toujours les tourments des victimes livrees a leur ferocite. On m’assure que toutes les folies, tous les ridicules de Pierre III lui ont ete reproches tres amerement dans sa prison par cette soldatesque effrenee. Mais le comble de l’infamie et de la sceleratesse, c’est que Tervu{189} s’etant rendu aupres de lui, quatre ou cinq jours apres sa detention, le forca a avaler une potion dans laquelle il avait distille le poison, dont on voulait le faire mourir. Ce Prince se defendit longtemps de la prendre. Il se doutait vraisemblablement de ce que la coupe contenait, et on pretend qu’il ne ceda qu’aux menaces et la violence. On ajoute qu’il demanda un instant apres du lait, qui lui fut inhumainement refuse et que le poison, ne produisant pas assez promptement son effet, on se determina a l’etrangler. Ce qu’il y a de certain, M-gr, c’est qu’on a remarque qu’un Prince Bariatinsky, qui a apporte a la Cour la nouvelle de la mort de Pierre III, avait recu plusieurs coups au visage, qu’on dit lui avoir ete donnes par le ci-devant Empereur, en se defendant au moment qu’on attentait ainsi a sa vie. Ce dernier parti a ete pris a cause de la decouverte d’un complot forme et sur le point d’etre execute par le regiment de Preobrajensky d’enlever Pierre III de sa prison et de le retablir sur le trone. Le medecin Crouse, qu’il detestait et qui lui a ete envoye, est soupconne d’avoir prepare ce poison. Il est devenu depuis medecin du Grand Duc.
Le detail de ces horreurs vient principalement d’un valet de chambre russe fidele a Pierre 111 dans sa disgrace et qui, a son retour a Petersbourg, a depose dans le sein d’un de ses amis ses regrets sur la perte de son maitre et l’histoire de ses malheurs. Ce meme valet de chambre a ete enleve ensuite et conduit a la Cour, ou un Pope, le crucifix a la main, lui a fait promettre par les sermens les plus sacres un secret inviolable sur tout ce qu’il pouvait avoir vu.
J’ai l’honneur, M-gr, de Vous envoyer les manifestes publies par ordre de l’imperatrice…».
Перевод: «Я ожидал отъезда курьера, чтобы передать Вашей Светлости уточнение моих сведений о трагическом и печальном конце Петра III. Ради правды истории и в назидание потомству я должен подробно рассказать об этом ужасе, достойном самого варварского и жестокого века. Не стану напоминать, сударь, здесь всего того, о чем я имел честь сообщить вам в моей депеше от 23 июля под № 12. Догадки, которые имелись у меня тогда, приобрели тот род определенности, который придает единообразие многочисленным независимым сообщениям.
Вместо препровождения в Шлиссельбург, о чем я писал 13 июля на основании ложного известия, Петр III был заключен в загородный дом фельдмаршала Разумовского в Ропше, расположенный примерно в 50 верстах от Петербурга. Офицеры, которым было поручено его сторожить, самым грубым образом оскорбляли его. Вид несчастья вообще и особенно Государя в оковах во всяком чувствительном человеке вызывает сочувствие и, несмотря на его унижение, цивилизованные народы не забывают должного почтения к коронованной особе, которую он олицетворял. Но московиты далеки от проявления жалости, столь естественной в добродетельных сердцах, они всегда усугубляют мучения жертв, вверенных их жестокосердию. Меня уверяют, что разнузданные солдаты с особой злобой относились к Петру III за все сделанные им глупости и нелепости. Но вершиной гнусности и злодейства стал Тервю (?), отправившийся к нему через четыре или пять дней после свержения, заставлявший его силой глотать микстуру, в которой он растворил яд, коим хотели убить его. Государь долго сопротивлялся приему микстуры, выражая сомнения в том, что содержимое бокала – лекарство, и, полагают, что он уступил только силе и угрозам. Добавляют, что после этого он попросил молока, в чем ему бесчеловечно было отказано, и что яд не произвел скорого действия и тогда решили его задушить. Это так же достоверно, сударь, как и то, что было замечено, что князь Барятинский, привезший ко Двору новость о смерти Петра III, получил множество знаков на лице, доставшихся ему, как говорят, от свергнутого императора, защищавшегося в момент покушения на его жизнь. Это последнее решение было принято по причине раскрытия заговора и особенно потому, что Преображенский полк должен был вызволить Петра III из тюрьмы и восстановить его на престоле. Врач Крузе, которого он ненавидел и которого послали к нему, подозревался в приготовлении этого яда. Он сделался после этого лекарем Великого князя.
Подробности этих ужасов известны, главным образом, от русского камер-лакея, верного Петру III в его опале, который по возвращении в Петербург признался своему ближайшему другу о своих сожалениях от потери своего хозяина и об истории его злосчастий. Этот самый камер-лакей был схвачен и припровожден ко Двору, где священник с крестом в руке заставил его поклясться, что он сохранит тайну того, чему он был свидетелем.
Я имею честь отослать Вам манифест, опубликованный по указу императрицы…» (далее речь идет о манифесте, объявляющем причины свержения Петра III, изданном 6 июля){190}.
Не правда ли, сведения, собранные Беранже, прекрасно согласуются с мемуаром Шумахера? Оба пишут о попытке отравления и последовавшем за ним удушении. И первый, и второй указывают на нежелание Петра Федоровича принимать микстуру с ядом (восемнадцатое совпадение) и на доктора Крузе как изготовителя отравы (девятнадцатое). Беранже сообщает, что князь Барятинский привез в столицу весть о кончине бывшего императора. И та же информация содержится в записках Шумахера (двадцатое). Беранже ссылается на откровенность единственного остававшегося рядом с узником лакея. И Шумахеру известен единственный лакей, сопровождавший Петра Федоровича. Он даже прямо называет его фамилию и должность – камер-лакей Маслов, что, между прочим, также соответствует действительности.
Однако об этом, заключительном, двадцать первом совпадении следует поговорить особо. На протяжении всех ста пятидесяти лет исследователей ропшинской драмы занимала и волновала загадка лакея Маслова. Кто он такой? И реальное ли это лицо? Первым о нем рассказал А. Шумахер, уверенно присвоив ранг камер-лакея. Перелопативший немало документов в поисках упоминаний о преданном лакее В. А. Бильбасов, не обнаружив ничего стоящего, в отчаянии произнес свой поспешный приговор: «Об этом Маслове Шумахер упоминает… ошибочно. У Петра III не было камер-лакея Маслова. По крайней мере, в Придворном архиве хранится только дело об определении поручика Маслова к смотрению вотчин уже от 3 июня 1761 г. (опись 511, дело № 515) и ни о каком камер-лакее Маслове нет следов или, по крайней мере, нам не удалось отыскать их…»{191}
Коллеги Бильбасова с его мнением сперва полностью согласились, после чего в респектабельных трудах вспоминать имя Маслова считалось нежелательным. Но неожиданно в 1907 году всплыл секретный пакет с двумя письмами Алексея Орлова, в одном из которых будущий герой Архипелага дважды привлекал внимание Екатерины к какому-то лакею Маслову, оставленному Петру III. Игнорировать дальше Маслова было нельзя. Но и не откомментировать разнобой в должностном положении Маслова у Орлова и Шумахера значило продемонстрировать перед публикой совершенную беспомощность историков, не способных разобраться даже в придворном звании исторического персонажа. Однако вместо того чтобы активизировать розыск в архивах, историки ухватились за иную палочку-выручалочку: Маслова признали, но уточнять его чин отказались, сославшись на плохую сохранность материалов придворного ведомства. Так безымянный Маслов и фигурировал в работах, посвященных восшествию Екатерины на престол, то лакеем, то камер-лакеем. Все зависело от настроения конкретного автора.
Путаницу с Масловым еще больше усугубили показания Емельяна Пугачева на следствии. Выдавая себя за Петра Федоровича, самозванец, объясняя, как ему удалось спастись, приводил поразительное и явно не с потолка взятое свидетельство: «Меня пришла гвардия и взяла под караул, а капитан Маслов и отпустил… Ево, Емельку, взяла гвардия под караул, и што капитан Маслов ево выпустил»{192}.
Сказанное Пугачевым не оставляет сомнений: казацкий вождь был в курсе того, что произошло в июльские дни 1762 года в Ропше. Но вот кто его посвятил во все детали ропшинской трагедии, – загадка… Конечно, велик соблазн увязать осведомленность Пугачева с пребыванием в ставке вождя мятежников сына Александра Шванвича – подпоручика 2-го гренадерского полка Михаила Александровича (с 6 ноября 1773 по 23 марта 1774 года). Но, увы! Пугачев проговорился о Маслове задолго до сражения пугачевцев с отрядом Карташева, в котором находился Михаил Шванвич, 6 ноября 1773 года. Уже в сентябре на тайных встречах с казаками на хуторах близ Яицкого городка Емельян Иванович рассказывал: «…когда я плыл из Петербурга в Кронштадт и был пойман и посажен в темницу, и приказан в смотрение офицеру Маслову, то де он из той темницы меня отпустил, а на место мое посадил другого…»{193}
Интересная картина получается. Маслов и лакей, и камер-лакей, и капитан. И вроде он есть, и одновременно его вроде бы нет. Документов в архивах не сохранилось. Даже О. А. Иванов, разобравшийся с третьим письмом Алексея Орлова, капитулировал перед «загадкой Маслова». Он «также пытался найти какие-то упоминания о лакее Маслове, но ничего не нашел», и тоже уже готов списать все на плохую сохранность дворцового архива. И больше того – на умышленное изъятие всех документов, хоть как-либо связанных с именем Маслова – главного свидетеля готовившегося злодеяния, которому «могли сменить фамилию и отправить за тридевять земель, запретив выезжать оттуда и разговаривать с кем-нибудь о прошлом»{194}.