Тайны дворцовых переворотов
Шрифт:
Разумеется, императрица пожаловалась ему на роковое "стечение обстоятельств". А умный Никита Иванович, посочувствовав и выждав удобный момент, не корысти ради, а истинно для спасения доброго имени Ее Императорского Величества, порекомендовал царице воспользоваться единственным способом сохранить репутацию незапятнанной. И добавил, что обнародование двух манифестов лучше развести во времени, дабы никто не увязывал введение регентства с ропшинской трагедией. Затем, не смея больше настаивать и мешать матушке-государыне выбирать из двух зол наименьшее, обер-гофмейстер удалился.
А Екатерина осталась один на один с личной бедой. Как долго она терзалась сомнениями, мы не знаем. Но что в итоге предпочла, известно сейчас любому школьнику. Выбирая между репутацией и властью, императрица рискнула пожертвовать добрым именем. Результат данного выбора был закономерен. Злые языки, сперва за границей, потом на родине, не задумываясь указали на нее как на явного организатора цареубийства. И люди поверили им, да и собственной интуиции, шептавшей, что Екатерине выгодно убить мужа, по-макиавеллиевски убрав с дороги неудобного соперника. Понять ее мотивы можно, простить – нельзя.
Прошли годы. В XIX столетии ловкий Федор Васильевич Ростопчин, который при разборе архива Екатерины в 1796 году сумел ознакомиться с двумя письмами Орлова, запомнил их содержание и позднее состряпал для сестры Александра I, Екатерины Павловны, фальшивку: "Матушка, милосердыя государыня! Как мне изъяснить, описать что случилось…"
Не правда ли, обращение будто списано с обоих подлинников? В 1881 году фальшивку опубликовали. За нее ухватился Бильбасов, после и остальные. Орлова и Барятинского заклеймили пьяницами и убийцами. Вдобавок кто-то из самодержцев (Николай I, Александр И, Александр III или Николай II), узрев противоречие между вторым и третьим письмом Орлова (во втором тот сообщал о естественной смерти, а в третьем – о насильственной), оказал медвежью услугу исторической науке и аккуратно расправился с припиской второго письма, чтобы "явная ложь" не смущала историков. Так что тем оставалось лишь интерпретировать степень самостоятельности гвардейцев во главе с Орловым: сами смекнули, или все же матушка-государыня надоумила? Советская власть с интерпретациями покончила раз, хотя и не навсегда: матушка-государыня, безусловно, виновата. Но в конце 80-х вновь вспомнили о самоуправстве Орловых. Дискуссия потекла по второму кругу. В общем, за двести лет имя императрицы потрепали изрядно, причем незаслуженно. Нет, Екатерина, конечно, никакой не ангел, и страшный грех на ее душе есть. Вот только искать его нужно не в Ропше, а в совершенно другом месте. Между прочим, именно твердое намерение преступить ту, иную, запретную черту и предопределило выбор императрицы не в пользу регентства. Но об этом ниже. А пока разберемся с датой сообщения Екатерине о смерти мужа. Почему 4-го, а не 6 июля? Ведь и вездесущий Шумахер тоже называет 6-е число.
Действительно, Шумахер не сомневается, что "императрица узнала о смерти своего мужа только 6 июля вечером"{236}. Однако давайте задумаемся, на чем основывалась осведомленность дипломата. От кого проистекала информация о дне, когда императрица услышала печальную весть? Либо от Екатерины, либо от Панина, либо от персоны, вручившей письмо: Григория Орлова или Барятинского. О роли Григория Орлова в ропшинской трагедии Шумахер ничего не говорит, о Барятинском упоминает мимоходом, коснувшись курьерской миссии подпоручика-преображенца. Значит, с ними датчанин не общался. С Екатериной секретарь посольства мог беседовать. Ведь он часто встречался с ней в качестве связного датского посла Гакстгаузена еще до воцарения внука Петра Великого{237}. Правда, едва ли императрица Екатерина II отличалась той же откровенностью, что и великая княгиня Екатерина Алексеевна. Аналогичный характер, очевидно, имело и знакомство Шумахера с Н. И. Паниным. Как писал Г. Блок, "в копенгагенских архивах сохранились сведения о том, что недели за три до переворота Никита Панин, один из главных заговорщиков, вызывал Шумахера на тайное свидание в каком-то укромном месте"{238}.
Судя по всему, датчанин, полагаясь на конфиденциальность собственных отношений и с Екатериной, и с Паниным, поверил в ту дату, которую ему объявили при свидании оба – и царица, и министр, после чего поиском дополнительного источника не занимался. Зато француз Л. Беранже, не отягощенный "дружбой" с первыми лицами Российской империи, такую попытку предпринял и в итоге сумел чуть глубже проникнуть в тайну. 12 (23) июля 1762 года коллега Шумахера донес в Париж: "On dit, Monseigneur, que I’impdratrice a ignort la mort de Pierre III 24 heures" ("Говорят, сударь, что императрица не знала о смерти Петра III 24 часа"){239}. Выражаясь точнее, Екатерина II о кончине мужа услышала или прочитала днем 4 июля 1762 года, ровно через сутки с момента убийства.
Реляцию Беранже уверенно подкрепляют другие документы – корреспонденция К. Г. Разумовского и В. И. Суворова от 4 и 5 июля. Приведем все три письма, обнаруженные О. А. Ивановым в ГАРФ и опубликованные им в девятом номере "Московского журнала" 1995 года (С. 17, 18; 19; 18):
1) Письмо К. Г. Разумовского В. И. Суворову:
Превосходительный генерал-лейтенант, лейб-гвардии пример-маеор и кавалер.
Ея Императорское Величество в разсуждении порученной Вашему Превосходительству коммисии, что бывшия уже там галстинския и протчия арестанты сюда из Ранинбома приведены, и потому дальней нужды уже там [быть] не признаваетца, высочайше указать соизволила ехать сюда. И для того изволите команду свою и что у оной под смотрением теперь есть, также ко исполнению следующее отдать кому Ваше Превосходительство заблагоразсудите, а сами в силу оного высочайшего повеления изволите немедленно ехать в Санкт-Петербург и, кому команда от вас препоручитца, за известие меня репортовать. В протчем, ежели Ваше Превосходителство рассуждаете, что ваше присутствие в Ораниенбауме нужно, то можете меня уведомить.
Генерал-адъютант граф К. Разумовский.
Июля 4-го дня 1762 года.
Его Превосходительству Суворову.
2) Черновик письма майора А. Пеутлинга В. И. Суворову:
По присланному сего текущего месяца 5 числа от Его Светлости генерал-адъютанта графа Кирилы Григорьевича Разумовского, писанному июля 4-го дня, от нево Вам по имянному Ея Императорского Величества Высочайшему указанию велено ехать Вам (эти слова в черновике зачеркнуты. – ОМ.) в Санкт-Петербург и о протчем сообщено, с которого при сем посылаем к Вашему Превосходительству копию. А в протчем обстоит все благополучно.
Июля 5 дня 1762 года послано.
3) Письмо В. И. Суворова А. Пеутлингу:
Секретно. Ордер господину майору Пеутлингу, обретающемуся при команде в Ораниенбауме.
По получении сего, немедленно изволте вынуть из комнат обще с господином советником Бекелманом бывшего государя мундир голстинской кирасирской или пехотной, или драгунской, которой толко скорее сыскать можете. И запечатать комнаты опять Вашею и советника печатми, и прислать оной мундир немедленно с сим посланным. Как тот мундир будете вынимать, то старатца, чтобы оной, кроме вас двух, видеть, ниже приметить хто мог. И сюда послать, положа в мешок, и запечатать. И везен бы был оной сокровенно. А ежели господин Беккельман не знает, в которых бы покоях тот мундир сыскать можно, то можно о том спросить тех, которыя были при гардеробе. Генерал-порутчик. В. Суворов.
С[анкт] П[етер] Бурх. 5 июля 1762 году.
О чем говорит нам эта переписка? О многом. Во-первых, послание К. Г. Разумовского помогает понять, что как минимум утром 3 июля императрица о назревавших в Ропше событиях ничего не ведала, раз аргументировала вызов Василия Ивановича в столицу пространной ссылкой на завершение его ораниенбаумской миссии, а не какой-то иной, более веской, причиной или же простым приказом выехать в столицу. Во-вторых, собственноручная приписка Кирилла Разумовского свидетельствует о том, что вскоре после получения данного повеления (письмо не успело уйти к адресату) случилось что-то, заставившее гетмана сделать столь странный постскриптум (смотри курсив). Почему же Разумовский после высочайшего соизволения о приезде Суворова в Петербург рискнул осторожно разубеждать генерала в необходимости исполнения царской воли? Только потому, что появление Василия Ивановича в анфиладах Летнего дворца стало нежелательным для Кирилла Григорьевича и тех, кто стоял за ним, то есть прежде всего для Никиты Ивановича Панина.
Неужели военачальник мог помешать обер-гофмейстеру?! Преданный сторонник екатерининской партии, Василий Иванович, исправно служивший Екатерине, действовавший решительно и смело, на встрече с государыней сумел бы вернуть ей присутствие духа, если бы что-то вдруг нарушило душевное равновесие императрицы. И, похоже, опасаясь того, что внушение не произведет должного впечатления на генерала, и тот, сорвавшись с места, поскачет в Петербург, Разумовский отважился на большее: оттянул посылку нарочного до утра 5 июля. Между тем из второй и третьей депеши видно, что Суворов покинул Ораниенбаум, не прочитав письма гетмана. Следовательно, отец знаменитого полководца был настолько необходим царице, что она продублировала собственное распоряжение. И, самое важное, 5 июля Суворов затребовал из Ораниенбаума военный мундир Петра Федоровича, который, как выше замечено, предназначаться мог лишь для скончавшегося супруга Екатерины. Но кто велел Суворову привезти мундир? Ясно, что императрица, и, выходит, для царицы 5 июля ропшинская катастрофа уже не была тайной. А учитывая все прочие обстоятельства, наиболее верной датой сообщения ей о трагедии является 4 июля 1762 года.