Тайны гор, которых не было на карте...
Шрифт:
— И что? — заинтересовалась Манька.
— Ничего, — ответил Дьявол. — Спроси у этой статуи, что было дальше.
— Так она мне и расскажет! — не поверила Манька, скептически усмехнувшись. — Похоже, милосердие не привело к добру. Всегда так: не делай добра, не получишь зла. Иначе не валялась бы посреди площади в неприглядном виде.
Манька с жалостью посмотрела на статую, от которой отшатнулся Борзеевич, рысцой покидая площадь с сокровищами. Стена, которой был обнесен город, сужалась. Противоположные ворота возвышались впереди, еще заслоненные домами на поворотившей к ним улице, но арочный вход, украшенный колоколом, был виден издалека. Наверное, чтобы когда ворота ломали, колокол
А за колоколом брезжил закат.
Так и должно было быть — день на вершине пятой горы заканчивался.
Дьявол улыбнулся и зашагал в сторону противоположных ворот, которые вели из города. Манька все еще стояла, то прислушиваясь к голосам людей из прошлого, то взирая на молчаливую статую, которая поведать уже ничего не могла, то сокрушаясь, что столько добра пропадает.
Через несколько шагов Дьявол обернулся и спросил то ли сердито, то ли ехидно — как-то средне спросил:
— Мы идем, или будешь тереть лампу? Может, желание есть?
— Есть, — грустно призналась Манька, догоняя его, — домой вернуться! К избам! — она потупила глаза, поковыряв носком землю, недовольно размышляя: — Лишняя тяжесть мне ни к чему, обойдусь как-нибудь. Вампиры мне спасибо не скажут, что я оставляю лампу здесь, но три моих желания закончатся, а потом наступят три их желания. Правильно Борзеевич сказал, первым своим желанием, они окружат меня заботой… Но мы ведь прорвемся? Мы вернемся? Вот сейчас город закончится, и я увижу, как внизу горят огни, и вьются дороги между селами и городами… И дворец… Нет, пожалуй, во дворец еще рано, железо — будь оно неладно! — Она уже догнала Дьявола, который взял у нее котомку, которую она еле тащила от усталости. Отдохнуть в проклятом городе они не рискнули, шли уже часа три, не останавливаясь. — Покойники не покойники, умереть бы ты дал им! — попросила она. — Пусть бы не страдали. Ведь больше покойники!
Дьявол недовольно повел бровью, воззрившись на нее с осуждением.
— Именно об этом я как раз таки воплей не слышу! Они молятся о возвращении, а не о смерти… — и проворчал недовольно: — Во все времена человек знал, что он, без сомнения, может стать бессмертной территориальной автономией. Только одно неприятное условие забыл — бессмертие не дается за красоту богатого воображения.
Наконец, все трое покинули город. Последние метры до ворот Манька бежала вприпрыжку, воспользовавшись тем, что Дьявол тащит ее ношу.
И только они вышли за ворота, город вдруг начал рушиться на глазах!
Манька и Борзеевич едва успели отбежать.
Но стены не падали на землю — они с грохотом рушились и внезапно таяли, будто само время летело перед ними. Город то был объят снегом, то лили дожди и сверкали молнии, то светил на него день, то ночь, падали крыши, камни, крошились опоры и крепостные стены. Благоговейно, с великим трепетом и открытыми ртами взирали они на кончину города, бывшим когда-то великим. Уходили в прошлое богатые дома с резными колонами, и усадьбы, сыпался кирпич и глазурь с плиточных украшений, и обваливались вымощенные дороги, и даже камни не выдерживали, трескались и смешивались с грязью. Немного прошло времени, когда от города не осталось ничего — он ушел в Небытие. Только вечернее, закатившееся за шестую вершину солнце посылало ему прощальный запоздалый луч, освещая застывших в изумлении Маньку и Борзеевича.
Они не сразу заметили, что там, где была городская площадь, от города все же кое-что осталось. Статуя вдруг треснула и раскололась, и из нее вышел человек.
Был бы он обычным человеком… Человек был призрачный, как город, который они только что видели. Он улыбался им, будто старым знакомым, и о чем-то говорил, но ни Манька, ни Борзеевич его не слышали. Только Дьяволу немота не мешала понять его. Человек, устроившись рядом с неугасимой ветвью, грел свои руки и смущенно улыбался, когда Дьявол пытался его поучать, задавая немые вопросы. Манька и Борзеевич примерно догадывались об их разговоре, ужасаясь, что Дьявол мог и с ними поступить точно так же, засунув в камень. Наверное, этот человек все же пожалел город и потер для жителей лампу…
Но размышления его не походили на размышления расстроенного и обиженного человека. Манька так и не смогла вспомнить, где она его видела. Но, несомненно, они встречались… Одет он был в лохмотья, босой, и страшные язвы по всему телу, но не расстроился, когда Манька протянула ему свою одежонку согреться, а он не смог ее взять.
— Маня, надо, наверное, ему живую воду дать, а то он весь больной… — предложил Борзеевич нерешительно, не отрываясь взглядом от человека без прошлого и настоящего.
Манька заторопилась, протягивая бутыль.
Воде человек обрадовался больше, чем своему освобождению. Раны у него за ночь зажили, и когда утром он встал на краю обрыва, глаза его светились такой могучей силой, что невольно и Манька, и Борзеевич почувствовали себя ущемлено ущербными рядом с исполином. Глаза у него были ясные, светлые и добрые, тело сильное, умытые шелковистые волосы развевались на ветру своими кудрями, а ветхая его одежонка ничуть не портила его царственную осанку.
— И… вот бы мне так-то! — сказала себе Манька под нос, когда человек, улыбнувшись ей всеми беломолочными зубами, развел руки в стороны, бросившись вниз, и полетел, едва касаясь ногами снега…
— Это ты о способе передвижения или о том, чтобы выглядеть и в лохмотьях? — уточнил Борзеевич, поразившись способу передвижения человека не меньше Манькиного. Человек был уже далеко внизу, иногда прокатываясь по снегу с какой-то безудержной радостью.
— И о том, и о другом… — пояснила Манька, вспомнив про свою поганую душонку. — Думаешь, вампир совсем каменный? Не влюбился бы, если бы я такой красивой была?
— Маня, ты что? — подозрительно уставился на нее Борзеевич, испуганно прянув от пропасти назад, и успокоился, лишь когда заметил, что Дьявол летит впереди, с тем человеком. — Им кожу с человека снять, как кору ободрать у дерева! Какая разница, какой красоты лицо твое, если боль вынимают и питаются ею? Представь вола, сильного, красивого, выносливого — разве на нем перестали бы пахать или забивать по осени на мясо, лишь только потому, что он красивый, сильный и выносливый? Поверь, я по свету немало хаживал, столько красивых девушек продают и покупают, и бьют, и пьют кровь, и ссат в рот, и рвут внутренности, и держат на привязи, в клетках, продавая за гроши, что прятали бы лицо, если бы знали, что будет им за красоту их — отрезали бы себе руки! Красота в нашем веке, Маня, и продается, и покупается, но не Дьявол ли первым обратит такую красоту против человека?
Борзеевич приноровил свои худые снегоступы, подбитые с нижней стороны полосками кожаного ремня, оттолкнулся и покатился вниз.
Манька покатилась следом на своих железных обутках, управляя посохом, как веслом, еще размышляя, рассердившись на саму себя: какая муха ее укусила?! С ума сошла, чтобы среди снегов и камней помечталось ей о вампире?! Нет, не должна была она думать так — словно предала Дьявола и Борзеевича. И себя! Она сердилась и на Дьявола, который с утра не удосужился поговорить с ней, даже не поздоровался, как обычно, разом променяв и ее, и Борзеевича на человека из города. Он будто специально не обращал на них внимания, предоставив самим себе.