Тайны Кремлевского централа. Тесак, Фургал и другие. Громкие дела и «Странные» смерти, в российских тюрьмах
Шрифт:
— У Бакунина есть фраза про государственников. «Кажись или будь они в самом деле от природы и мягкосердны, и человеколюбивы, и благородны, суровая логика обрекает их на подлость, на зверство».
— Да, я согласен. Именно так обстоит дело. Ты не можешь жить с волками и не выть по-волчьи, усидеть на двух стульях. Пытаешься, но не получается. От этого чувствуешь огромный внутренний дискомфорт.
«Поменяй вертухаев и зэков местами — ничего не изменится»
«Я надеюсь, пока дышу, Я22
«Путь в одну сторону» (англ.).
– Прим. ред.
— Тюрьма вас изменила? Кстати, когда я в первый вас увидела в СИЗО «Кремлевский централ» (была с проверкой, как член ОН К Москвы), мне показалось, вы были растеряны.
— Был растерян, да, наверное. Про изменения хороший вопрос. Как Ахматова писала: «Я тогда была с моим народом там, где мой народ к несчастью, был». А я пишу: «Я в одном строю с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, есть». Когда ты начальник, ты видишь людей издалека, из окна персонального автомобиля с мигалкой. Ты к ним искренне расположен, хочешь им хорошего, ты стараешься для них, но всё равно ты где-то в другом воздушном слое.
У Бродского есть эссе «Писатель в тюрьме», он пишет, что тюрьма это потусторонний мир, прообраз смерти. Я же глубоко убежден, что тюрьма — совершенно «посюсторонний» мир, там живут такие же люди. Причём, случайно зачастую туда попавшие. Я работал в библиотеке и имел возможность контактировать с большим количеством людей, несколькими сотнями. Поведенчески и ментально они мало чем отличаются от тех, кто здесь, на воле обитает. Я согласен с мыслью Довлатова в книге «Зона. Записки надзирателя» о том, что переодень вертухаев и зэков и поменяй местами, и ничего не изменится. Я могу это наблюдение надзирателя Довлатова подкрепить наблюдением «с другой стороны прилавка», глазами зека. Да, так оно и есть. Люди попадают в тюрьму по нелепейшим обстоятельствам. В основном в связи с алкоголем. Два мужика вместе пили, что-то не понравилось, один другого толкнул и тот затылком ударился и умер. А могло быть наоборот, мог этот его толкнуть.
— Довлатов пишет, что в тюрьме люди могут опускаются на самое дно, но также высоко они могут и воспарить. Для вас современная тюрьма — место, где люди оскотиниваются или же наоборот? Кстати, знаю глубоко верующего осужденного, который каждый день выходит на построение и работу с мыслью, что он монах на послушании.
— В этом что-то есть. В тюрьме есть элемент монастыря, элемент казармы. Я считаю, что в каком-то смысле тюрьма лучше, чем армейская
Когда одновозрастные — это создает мощную основу для девиантного поведения.
Есть известная дискуссия Солженицына и Шаламова о пользе тюрьмы. Солженицын считает, что тюрьма закаляет, что она полезна до определенного предела. Шаламов, который 18 лет провел в смертных лагерях на Колыме, и тюремный опыт которого не в пример глубже и трагичнее, говорит, что ничего полезного в тюрьме нет.
Наверно, у всех по-разному. Для небольшого количества людей, склонных к занятию самоанализом и самокопанием, это скорее полезно. Для тех, кто хочет стать значимее, выше, больше, чем были раньше. У большинства, к сожалению, этого не получается, а получается стать хуже. Тюрьма — питательная среда для инфантилизма. Годы проходят, но человек не взрослеет. Он не принимает решений и не несет за них ответственности. А потом он выходит на свободу, не обладая навыками оценки и принятия рисков, из которых, в общем-то, и состоит жизнь, и совершает большие ошибки и глупости. Ведет себя неадекватно, не потому что он плохой, а потому что ресоциализация не произошла.
— Как с вами себя вели сотрудники ФСИ-На? Кого-то ведь в тюрьму привела желание власти над другими. А тут целый министр «в распоряжении»…
— В основном все-таки уважительно. Но там смешивалось две вещи: просто человеческое отношение и отношение в связи с положением. Они не знали, как себя со мной вести: делать мне что-то плохое — это может не понравиться начальству, делать что-то хорошее — тоже может не понравится. Они ко мне относились очень настороженно, но никто ничего плохого не делал.
— Предлагали услуги — телефон пронести и т. д.?
— Нет, что вы. Я был, наверно, единственным зэком, который жил строго по ПВР [23] . По закону. Не лучше, но и не хуже.
— А как осужденные с вами общались?
— Уважительно. Не сталкивался с грубостью или злорадством. Единственный раз был случай, скорее даже забавный, практически сразу после моего прибытия в колонию. На построении перед входом в столовую один зек подошел и говорит: «Как рад вас здесь видеть». Я спрашиваю, а чего вы рады? (Я всем в тюрьме всегда говорил «вы» и ко мне все на «вы» обращались.) Он отвечает: «Вы там как сыр в масле катались, а у меня даже ботинок не было». Я ему сказал: «Теперь, я смотрю, у вас ботинки есть, а ума как не было, так и нет». Вот это единственный раз был. Потом через некоторое время он извинился, сказал, что «бес попутал».
23
Правила внутреннего распорядка.
– Прим. ред.
— Кровать на каком ярусе досталась?
— Я спал только внизу. И не только я — все пожилые зеки. К пожилым вообще относятся в колонии уважительно. Только кличками ограничиваются, зовут: дед, старый, как-то так.
— У вас появились там друзья?
— Ну, друзья, наверно, слишком сильно сказано. Товарищи — да. Несколько человек. Был у меня там и вполне интеллектуальный круг общения из активных читателей библиотеки и членов экономического кружка, который я вел в колонии.
— А категорию «обиженных» вы видели?
— Да, она существует, хотя и маскируется, особенно во время всяческих комиссий и проверок. Они едят отдельно, у них ничего нельзя брать (давать можно), с ними нельзя сидеть рядом (иначе тоже в эту касту переведут — это мне все сразу рассказали ещё на стадии карантина). И это странный атавизм, который носит какой-то ритуальный характер. Это не означает, что к ним плохо относятся. Их не угнетают, не обижают. Это, скорее, социально-экономический институт, каста уборщиков.
— Их не насилуют?